Микалоюс Константинас Чюрленис родился 22 сентября 1875 года в семье деревенского органиста, это событие произошло в поле, во время жатвы. В раннем возрасте отец обучил его игре на органе, и он играл в церкви уже с шести лет. У мальчика был прекрасный слух и неординарные музыкальные способности. Он явно выделялся среди девяти братьев и сестер. Не по годам задумчивый, он предпочитал занятия музыкой и чтение играм со сверстниками. Он рано пристрастился к произведениям Достоевского, Гюго, Гофмана, Э. По, Ибсена. Его привлекали таинственные глубины человеческой души и загадочные явления, связанные с ней.
Отец отдал его в оркестровую школу, а потом в 1893 году отправил Варшавскую консерваторию для продолжения музыкального образования. «Из научных дисциплин М.К. Чюрлениса больше всего интересовали проблемы астрономии и космогонии, – пишет в своих воспоминаниях Стасис Чюрленис. – Чтобы с большим успехом разбираться в этих вопросах, он изучал математику, физику и химию. Особенно любил он размышлять над проблемами небесной механики и гипотезами Канта и Лапласа о сотворении мира. Штудировал все произведения французского астронома Камилла Фламмариона, который был и большим ученым и большим поэтом. Достаточно прочитать главы «Вечер» или «Утро» в его книге «Атмосфера», где он описывает закат и восход солнца в горах Швейцарии, чтобы понять, насколько этот поэт-ученый по духу был близок М. К. Чюрленису. Фламмарион говорит, что впечатление от этих великолепных зрелищ можно сравнить лишь с настроением, навеянным музыкой».
Учась в Варшаве, Чюрленис создал несколько музыкальных произведений. Окончив в 1899 году консерваторию, он отказался от предложенного ему места директора Люблинской музыкальной школы, которое обеспечило бы его материально, но помешало бы творческой свободе. Молодой композитор остался в Варшаве, зарабатывая на жизнь частными уроками музыки, терпел нужду, но зато мог уделять много времени музыкальному творчеству. Тем не менее, он скопил некоторую сумму, которая позволила ему поехать в Германию. В то время он увлекался Бахом, Бетховеном, Вагнером и Чайковским. Свои музыкальные пристрастия он сохранил на всю свою короткую жизнь. В Германии Чюрленис поступил в Лейпцигскую консерваторию, которую окончил в 1902 году. Жизнь в Лейпциге не принесла ему особой радости: он не знал немецкого и у него не было друзей. Консерваторские преподаватели и студенты признавали за ним выдающиеся музыкальные способности, однако не слишком общительный характер молодого композитора не располагал к тесным контактам. Без особой печали Чюрленис покинул Германию и возвратился в Варшаву, где продолжил писать музыку и давать частные уроки, которые были для него основным средством к существованию. Молодой композитор еле сводил концы с концами и мучительно переживал, что не может как следует помочь родителям.
Там, в Варшаве, неожиданно для него самого, в нем проснулась тяга к рисованию, с которой он уже не мог совладать. Гармония и красота природы влекли его, ему казалось, что музыка не в состоянии передать все оттенки цветов, которые он видел в деревьях, морской воде, цветах, в облаках, плывущих по небу. Но вместе с тем он хорошо понимал, что музыку рисунком полностью заменить нельзя и что необходимо найти какую-то таинственную грань, где бы то и другое слилось вместе. Красота должна быть передана сразу несколькими средствами, и только тогда она станет объемной и богатой и разорвет цепи трехмерного пространства. Эта уверенность росла в глубинах его существа – там, где звучало беспредельное пространство свободы, где радужно светились нездешние миры, без Красоты которых он не мыслил себе ни своей музыки, ни своего художества.
Он изрисовывал лист за листом, но удовлетворен не был. Он остро ощущал свое неумение, он нуждался в технике, чтобы перенести на бумагу то, что в нем жило. Тогда он урезал свое, и без того скудное, довольствие и стал посещать художественную студию. Там родилась его первая картина «Музыка леса», помеченная 1903 годом. Этот год стал переломным в его жизни. Ему оставалось всего 6 лет для того, чтобы стать гениальным художником, принести в мир Новую Красоту, о которой только еще мечтали художники-символисты.
Александр Блок считал, что художник – это «тот, кто роковым образом, даже независимо от себя, по самой природе своей, видит не один только первый план мира, но и то, что скрыто за ним, ту неизвестную даль, которая для обыкновенного взора заслонена действительностью наивной; тот, наконец, кто слушает мировой оркестр и вторит ему не фальшивя».
Ощутив эту «неизвестную даль» как реальность, Чюрленис выйдет потом и за ее пределы. Художники, которые видели эту даль Инобытия, называли себя символистами. Он стал одним из них, но лишь на короткое время, чтобы затем продолжить свой путь в одиночестве в неизвестное – дальше и выше. То, что позже появилось на его картинах, символизмом уже назвать было нельзя. На них была реальность самого Инобытия, реальность другого измерения, иного, более тонкого состояния материи.
В 1904 году в Варшаве он поступил в Школу изящных искусств. Там он увлекся астрономией, космогонией, индийской философией и особенно творчеством великого поэта и мудреца Индии Рабиндраната Тагора. Он размышлял о единстве земного и небесного, о двух мирах, которые существуют в человеке, о невидимых, скрытых силах, управляющих Вселенной и душой человека.
В 1905 году начались революционные события в Польше, и Чюрленису пришлось бежать домой, в Литву. Оттуда он отправился на Кавказ, горы которого давно привлекали его воображение, а затем снова в Германию. После возвращения какое-то время жил в Вильнюсе, где в 1907 году открылась Первая литовская художественная выставка. Картины, выставленные им, не привлекли внимания ни художников, ни критиков, ни обычных зрителей. К тому времени он уже вышел за рамки традиционного символизма и его полотна не были понятны. Они вызывали в посетителях смутное беспокойство, которое переходило в раздражение и отрицание. Неуспех ожидал его и на последующих выставках. Он болезненно переживал все это, но продолжал писать и рисовать только так, как считал нужным. Однако среди общего непризнания уже раздавались отдельные голоса, утверждавшие, что произведения Чюрлениса – исключительное явление в искусстве.
«Любопытнее и убедительнее, – писал Вячеслав Иванов, – этот духовидец тогда, когда он ставит себе задачу уже иррациональную для живописи, когда он непосредственно отдается своему дару двойного зрения. Тогда формы предметного мира обобщаются до простых схем и сквозят. Все вещественное, как бы осаждаясь в другой, низший план творения, оставляет ощутимым только ритмический и геометрический принцип своего бытия. Само пространство почти преодолевается прозрачностью форм, не исключающих и не вытесняющих, но как бы вмещающих в себе соединение формы. Я не хочу этим сказать, что идея опрозраченного мира иррациональна для живописи сама по себе. Но у Чюрляниса эта геометрическая прозрачность кажется мне попыткою приблизиться к возможностям зрительной сигнализации такого созерцания, при котором наши три измерения недостаточны».
Вячеслав Иванов подметил важнейшую особенность искусства Чюрлениса – некое «двоемирие», позволяющее в процессе взаимопроникновения этих миров друг в друга воспринимать каждый из них как бы обособленно. В этом состояло отличие произведений Чюрлениса от полотен самых ярких художников-символистов, для которых контакт с миром иным был одним из важнейших средств постижения художественной действительности нашего мира. И если у последних два мира были зрительно слиты воедино и по форме и по содержанию, а мир иной давал себя знать лишь символом или «светом иным», по выражению того же Вячеслава Иванова, то у Чюрлениса они были разделены прозрачностью иного, более высокого измерения. Но когда эти миры сливались, то возникали другие формы, совершенно новые и в то же время доступные земной кисти и земному полотну, – формы иной, Новой Красоты, совершающей свои первые шаги в мире земной действительности.
Его духовное путешествие в пространство Инобытия нарушало установившиеся для художника традиции. Он проходил точку обязательного для художника нисхождения и, подобно святому, устремлялся в Беспредельность, в которой ему открывалась Красота Инобытия во всей ее реальности, во всей силе ее высоковибрационной энергетики. Он совершил подлинную революцию в процессе созидания Красоты, увеличив в нем в значительной степени энергетику Инобытия. За свое дерзновение – жить в двух мирах одновременно – он, как и Врубель, заплатит дорогую цену. Его земной мозг не выдержит двойного напряжения. Но он же докажет, что мозг человека какое-то время способен сочетать реалии земного и надземного. Первопроходцы, прокладывающие новые пути к Красоте, неизбежно сталкиваются со смертельными опасностями. Но идущие за ним уже начинают понимать, как возможно можно их избежать.
У Чюрлениса был не только музыкальный слух, но и цветовой. И тот, и другой были слиты воедино. Когда он слушал музыку, у него возникали цветовые видения. Синтез музыки и художества в нем был удивительно глубок и всепроникающ. В этом, по всей видимости, и заключались истоки особенностей и тайны его творчества. Можно сказать, что он не только видел и слышал Инобытие, но и творил в тесном сотрудничестве с ним. Не удивительно, что земной мир становился для него все более и более дискомфортным. Он метался в нем, не находя себе подходящего места: из Варшавы в Лейпциг, из Лейпцига в Варшаву, из Варшавы в Вильнюс и снова в Варшаву...
В 1908 году Чюрленис женился на студентке филологического факультета Краковского университета Софье Кимантайте, которую искренне и глубоко любил. Ему казалось, что в тот момент наступила пора счастливого покоя и гармонии. В том же году вместе с женой он подался в Петербург – совсем не подходящее место для спокойного существования. Чюрленис мучился от безденежья и скитания по убогим комнатам и сомнительным домам, отсутствия работы и возможности заниматься музыкой, ему не доставало поддержки друзей. Однако что-то удерживало его в этом туманном и сыром городе. Он был увлечен русской культурой, с которой встретился в больших петербургских музеях, галереях, театрах и концертных залах. Именно здесь, в этом чужом городе, несмотря на трудности полунищенского существования, он сочинил лучшую свою музыку и написал лучшие картины. Жена, не привыкшая к такому образу жизни, уехала в Литву и только время от времени появлялась в Петербурге. Им суждено было прожить свою короткую семейную жизнь в разлуках, в мучительных объяснениях и горьких сожалениях. Оставшись один, Чюрленис снял узкую полутемную комнату в густонаселенной и шумной квартире. Лишь знакомство с выдающимися русскими художниками – Добужинским, Бенуа, Бакстом, Рерихом, Лансере, Сомовым – облегчило его жизнь в Петербурге. Они признали в нем уникального мастера и взяли его под свое покровительство, давая ему возможность зарабатывать, принимать участие в выставках. Благодаря семье Добужинских в его распоряжении оказался прекрасный рояль.
В 1909 году Чюрленис принял участие в выставке «Союза русских художников». Но и она не принесла ему радости: круг принимающих его творчество по-прежнему ограничивался незначительным числом знавших его художников и критиков. Все же в прессе о нем стали появляться благосклонные отзывы. «Картины Чюрлениса, писал о выставке петербургский критик А.А. Сидоров, меня поразили. Взволнованный, я стал спрашивать, нет ли здесь самого художника. “Вот он”, ответили мне. Я увидел поблизости молчаливого человека, одинокого, пристально смотрящего на свои работы в глубоком, спокойном раздумье. Конечно, подойти к нему я не решился...».
Чувство пронзительного одиночества, которое сквозило во всей фигуре Чюрлениса, почему-то удерживало многих от знакомства с ним. Но те, кто с ним дружил и знал его отзывчивую, нежную душу, готовы были ему помогать и содействовать во всем. «Если бы я был богат, писал Александр Бенуа, я бы пришел на помощь ему, заказав ему огромные фрески в каком-нибудь здании, посвященном человеческому познанию...». В Петербурге художники «Мира искусства» привлекли его к театрально-декоративному художеству, он увлекся им и решил создать оперу «Юрате» по мотивам литовской поэтической легенды. Этим замыслом он делился в письмах с женой – автором оперного либретто: «Вчера около пяти часов работал над “Юрате”, знаешь где? На Серпуховской в Литовском зале. Купил себе свечку (был отвратительный серый день) и, запершись в огромной комнате один на один с Юрате, погрузился в морские пучины, и мы бродили там вокруг янтарного дворца и беседовали».
Это высказывание можно было бы принять за метафору, не зная способности Чюрлениса глубоко, медитативно погружаться во время работы в образы – живописные и музыкальные. Беседа с Юрате около янтарного дворца была для него реальностью, а не плодом болезненной фантазии. Он знал больше, чувствовал больше и видел больше и дальше, чем любой другой художник его времени.
Творческий подъем летних месяцев 1909 года, когда картины и музыка шли потоком, потребовал от Чюрлениса гигантского напряжения. Но и вернувшись в сентябре 1909 года в Петербург, он отдавал работе «24-25 часов в сутки». Подвижничество не может тянуться вечно. Организм не выдерживал напряжения творческих сил и каждодневного самоограничения. Чюрленис все чаще и чаще испытывал чувство депрессии, беспричинной тоски, неуверенности. Непризнание, непонимание, невозможность изменить свою жизнь к лучшему – все это также ухудшало его состояние.
Николай Константинович Рерих, одним из первых высоко оценивший Чюрлениса, много лет спустя писал: «Трудна была земная стезя и Чюрляниса. Он принес новое, одухотворенное, истинное творчество. Разве этого недостаточно, чтобы дикари, поносители и умалители не возмутились? В их запыленный обиход пытается войти нечто новое разве не нужно принять самые зверские меры к ограждению их условного благополучия?
Помню, с каким окаменелым скептицизмом четверть века тому назад во многих кругах были встречены произведения Чюрляниса. Окаменелые сердца не могли быть тронуты ни торжественностью формы, ни гармонией возвышенно обдуманных тонов, ни прекрасною мыслью, которая нашептывала каждое произведение этого истинного художника. Было в нем нечто поистине природно-вдохновенное. Сразу Чюрлянис дал свой стиль, свою концепцию тонов и гармоническое соответствие построения. Это было его искусство. Была его сфера. Иначе он не мог и мыслить и творить. Он был не новатор, но новый».
Последняя рериховская фраза – «не новатор, но новый» открывает тайну искусства Чюрлениса более точно и убедительно, нежели целые тома исследований о нем. Он был новый, принесший в мир Новую Красоту, и, как многие новаторы, не был понят этим миром. И если на долю новаторов приходилось немало бед и отрицаний, то можно представить, что пришлось на долю нового… Все это ложилось тяжким грузом на его мозг, душу и сердце, усугубляя и без того неустойчивость и напряженность его внутреннего мира.
В конце 1909 года, который оказался завершающим в его художественной деятельности, Чюрленису приснился страшный сон. Он счел необходимым подробно описать его в своем альбоме и до конца своих дней находился под его впечатлением. Это было скорее видение, чем сон: «Я видел страшный сон. Была черная ночь, лил, хлестал ливень. Вокруг пустота, темно-серая земля. Ливень меня страшил, хотелось бежать, скрыться, но ноги вязли в грязи, несмотря на то, что в каждый шаг я вкладывал все силы. Ливень усиливался, а с ним и мой страх. Хотелось кричать, звать на помощь, но струи холодной воды заливали горло. Вдруг сверкнула безумная мысль: все на земле, все города, деревни, избы, костелы, леса, башни, поля, горы все затопила вода. Люди ничего об этом не знают. Сейчас ночь. В избах, дворцах, виллах, гостиницах преспокойно спят люди. Спят глубоким сном, но ведь это утопленники. <…>
Страшный рев ливня, безнадежная боль и страх. Силы меня покинули, я поднялся и стал глядеть в пустоту до крови в глазах…
Ливень шумел, как и прежде. Мир казался единой траурной арфой. Все струны дрожали, стонали, жаловались. Хаос недоли, тоски и печали. Хаос страдания, мук и боли. Хаос пустоты, давящей апатии. Хаос мелочей, в меру ничтожных, в меру коварных страшный серый хаос. Объятый страхом, я пробирался меж струн арфы, и волосы у меня вставали дыбом каждый раз, как только я касался струн. Утопленники играют на этой арфе, думал я. И дрожал. И брел средь шума и рева, жалоб и плача грандиозного мирового ливня. Моя тучка выглядела теперь горой, огромным колоколом. Уже виден ясно ее силуэт, видно, что она обросла лесом, еловым лесом. Слышу, как шумят ели, так шумели они некогда. Дорога. Прямая дорога наверх. В лесу темно, дорога тяжела, она крутая, скользкая. Близка вершина. Там леса нет. Близко уже, близко, достиг Боже!
Почему я не в одной из этих изб под водой, почему я не утопленник с выкаченными глазами? Почему я не струна траурной арфы? В нескольких метрах над горой подвешена голова. Твоя голова, Ари, без глаз. Вместо глаз ямы, и сквозь них виден мир, похожий на большую траурную арфу. Звенят все струны, вибрируют и жалуются. Хаос недоли, тоски и грусти виден в твоих глазах, Ари. Ах, страшный был этот сон, и отделаться от него не могу».
Этот апокалиптический сон словно подвел итог внутренней жизни Чюрлениса, когда противоречие между высоким и прекрасным горним миром, который жил в художнике, и земным, где еще царил Хаос неорганизованной материи, достигло своей кульминации. Существовать одновременно в двух – таких разных – мирах было невозможно. Страшный этот сон убил в нем художника и творца, ибо это был сон земной действительности, который нарушил его двумирное сознание. В 1909 году он написал картину, которая называлась «Баллада о черном солнце». Над странным нездешним миром восходит черное солнце, его черные лучи пересекают небо и гасят его краски. И в этом мраке возникают башня, кладбищенские колокольни и крест. Все это отражается в темной воде, плещущейся у подножья башни. И над всем этим, простерев черные крылья, реет зловещая птица, вестник беды и несчастья. Картина оказалась во многом пророческой.
Состояние художника все время ухудшалось, он перестал общаться с друзьями и знакомыми, а затем просто исчез. Первым обеспокоился этим исчезновением Добужинский. Он навестил Чюрлениса и нашел его в самом тяжелом положении – физическом и моральном. Добужинский немедленно сообщил об этом жене художника, она приехала в Петербург и увезла его домой, в Друскининкай. Там врачи обнаружили у него душевную болезнь, характера и причин которой они так и не смогли определить. Это случилось в декабре 1909 года. В начале 1910 года его поместили в небольшую клинику для душевнобольных под Варшавой. Клиника отрезала его от мира, от людей. Ему запретили рисовать и заниматься музыкой. Это еще больше обострило его и без того тяжелое состояние. Он сделал попытку вырваться из этого плена – ушел, как был, в больничной легкой одежде, в зимний лес. Он кружил по лесу, не в силах найти дорогу на волю. И вернулся в больницу. В результате – тяжелое воспаление легких и кровоизлияние в мозг. 10 апреля 1911 года Чюрлениса не стало. Ему не было тогда и 36 лет.
Рерих, Бенуа, Браз и Добужинский прислали в Вильнюс телеграмму соболезнования, в которой назвали Чюрлениса гениальным художником.
Тогда же Добужинский писал: «Смерть, впрочем, часто как-то что-то “утверждает”, и в этом случае все его искусство делает (для меня, по крайней мере) подлинным и истинным откровением. Все эти грезы о нездешнем становятся страшно значительными… По-моему, много общего у Чюрлениса с Врубелем. Те же видения иных миров и почти одинаковый конец; и тот и другой одиноки в искусстве».
В связи с этим хочется еще раз вспомнить слова Рериха он «не новатор, но новый». Все новое к нам приходит через Вестников. Чюрленис был не только Вестником, но и творцом. Весть о Новом мире, о Новой Красоте содержалась в его творчестве. Для самого Чюрлениса понятие вестника было глубоко философским, знаменующим собой непрерывность Космической эволюции человечества, несущей через своих Вестников людям известие об ином, Новом мире. Чюрленис символизировал этот сложный эволюционный процесс «скамейкой вестников», которая никогда не пустует и на которой старых, уходящих, заменяют молодые, вновь приходящие. В 1908 году, а возможно и чуть раньше, он сделал запись в своем альбоме. Впрочем, записью это даже нельзя назвать, скорее, это притча.
«Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников.
Стояла страшная жара. Серо-желтые дома стучали зубами, остро блестели пестрые вывески, воздух разрывали золоченые солнцем башни. Замученные жарой люди двигались сонно, медленно. Какой-то пожилой человек, пожалуй, даже старик, шел, тяжело волоча ноги. Голова его тряслась, он опирался на палку. Став передо мною, старик внимательно меня разглядывал. Слезящиеся глаза его были бесцветны, печальны. <…>
“Нищий”, решил я и потянулся за медяком в карман. Но старик, странно прищурившись, спросил таинственным шепотом:
– Приятель, скажи мне, как выглядит зеленый цвет?
– Зеленый цвет? Гм… зеленый это такой цвет ха! Такой, как трава, деревья… Деревья тоже зеленого цвета: листья, ответил я ему. Ответил и огляделся вокруг. Но нигде не было ни деревца, ни кусочка зеленой травы. Старик засмеялся и взял меня за пуговицу:
– Если хочешь, пойдем со мной, приятель. Я спешу в тот край… По дороге расскажу тебе кое-что интересное.
Когда я собрался в путь, он начал рассказывать:
– Когда-то очень давно, когда я был молод, как ты, мой сын, стояла страшная жара. Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников.
Жара стояла страшная. Серо-желтые дома стучали зубами, остро блестели пестрые вывески, воздух разрывали золоченые солнцем башни. Люди, замученные жарой, двигались сонно, медленно.
Долго я глядел на них и вдруг ощутил тоску по лугу, деревьям, по майской зелени. Сорвался я с места и пошел, чтоб вот так идти по жизни в напрасных поисках всего этого в городе. <…> Я поднимался на высокие башни, но, увы, по всему горизонту, везде, был город, город и нигде ни капли зелени. Все же я знал есть она в этих краях, только мне, наверное, не дойти стар я.
Ах, если бы можно было где-нибудь отдохнуть невдалеке. Ароматы, звенит мошкара, кругом зелень, трава, деревья.
Я посмотрел на старика. Он плакал и улыбался, как ребенок.
Кусок пути мы прошли молча. Потом старик сказал:
– Ну, с меня хватит. Дальше пойти я уже не смогу. А ты иди, иди без устали. И заранее тебе говорю: зной будет постоянным, когда идешь по этому пути ночи нет, всегда лишь день. По дороге говори людям о лугах и деревьях, но их ни о чем не спрашивай… Ну, иди счастливо, а я останусь здесь. Погоди, сын, забыл я: смотри с высоких башен увидишь дорогу. А если цель будет еще далеко и старость тебя настигнет, знай, что там тоже будет скамейка, предназначенная для вестников. И всегда на ней молодые люди. Ну, а сейчас иди, так сказал старик, и я пошел дальше и смотрел с высоких башен».
Эта притча о бесконечном поиске человеком иного мира, более тонкого, более красивого, дающего этому человеку силу. Об этом мире знают те, кто сидит на «скамейке вестников», а затем отправляется в долгий тяжелый путь искать и траву, и деревья, и простор, наполненный ароматами. Простые люди ни об этом мире, ни о дороге туда ничего не знают. И так поколение за поколением творцы и ясновидцы стремятся в неведомую даль, чтобы мир плотный и тяжелый наконец избавился от палящего зноя незнания и невежества. Чюрленис сам прошел этот тяжелый путь постижения Красоты иных миров через Красоту земную и через земную музыку. Кроме трудностей и страданий на этом пути есть высокие башни, которые не дают Вестнику заблудиться на незнакомой дороге – «и я пошел дальше и смотрел с высоких башен». Он сам был Вестником, принесшим нам Новую Красоту нездешнего мира, не затуманенную тяжелой вуалью мира земного. И освобожденная от этой тяжести Новая Красота зазвучала тонкой музыкой высших сфер и космическим ритмом, вливая в наш плотный мир высоковибрационную энергетику, необходимую человеку для эволюционного восхождения.
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".