26 марта в 19:00 в Московском доме книги состоится презентация книги «Николай Рерих». Круглый стол «Наследие Николая Рериха – культурный мост между Россией и Индией» (Дели). Выставка Международного Центра Рерихов «Вселенная Мастера», посвященная 150-летию Н.К. Рериха, в Индии Выставка «Издания Международного Центра Рерихов» в Новосибирске. Новости буддизма в Санкт-Петербурге. Благотворительный фонд помощи бездомным животным. Сбор средств для восстановления культурной деятельности общественного Музея имени Н.К. Рериха. «Музей, который потеряла Россия». Виртуальный тур по залам Общественного музея им. Н.К. Рериха. Вся правда о Международном Центре Рерихов, его культурно-просветительской деятельности и достижениях. Фотохроника погрома общественного Музея имени Н.К. Рериха.

Начинающим Галереи Информация Авторам Контакты

Реклама



«О прожитом и судьбах близких». Часть II. Л.С. Митусова


 

* * *

Один из концертов отца под лозунгом «Музыку в массы!» состоялся в бывшей Академии Генерального штаба на Суворовском проспекте (сейчас там военное училище связи). Концерт был организован для работников трамвайного парка, расположенного неподалёку. Папа взял меня с собой и посадил в сторонке. Я была потрясена: в шикарном зале беспорядок, сидели во что попало одетые люди, кто-то смеялся, кто-то грыз семечки, плевался... У папы по программе сначала была лекция о М.И. Глинке. Папа вышел на сцену и начал рассказывать о великом композиторе, о «Руслане и Людмиле», а его и не слушают. Никакого внимания, каждый продолжает заниматься своим делом. Мне так обидно за папу, я чуть не реву. Наконец, кое-как папа закончил лекцию, Пригласил своего друга пианиста Николая Ивановича Рихтера на сцену. И они стали в четыре руки на двух роялях играть увертюру к опере «Руслан и Людмила». Установилась полная тишина. Удивились. Заслушались. Потом какой-то солист спел арию из той же оперы, папа аккомпанировал. И когда они кончили номер, раздался голос какого-то парня: «Вот играть-то он мастер!». Овацию этого концерта запомнила на всю жизнь.

Тогда у отца было очень много выступлений. Первые концерты в Смольном для солдат и матросов проходили тоже с участием отца.

 

* * *

Примерно в то же время вдова Николая Андреевича Римского-Корсакова Надежда Николаевна собрала целую группу детей своей семьи и некоторых друзей примерно моего возраста для того, чтобы сделать прививку от оспы. Помню, как она возила меня, Кика и ещё кого-то к врачу. О малышах заботилась, а ведь умерла именно от оспы вскоре после этого в 1919 году.

Из Римских-Корсаковых в те годы ещё запомнился Владимир Николаевич. Играя с нами, он изображал крокодила. У него это выходило превосходно, поскольку он был высокого роста.

И тогда, и позже отец постоянно рассказывал о своих встречах в их доме, о «средах», о Николае Андреевиче. Жаль, что я ничего не записала.

 

* * *

Не помню, когда это было. Мы переехали на улицу Большую Болотную (потом её переименовали в честь революционера Моисеенко) в 1918 году, значит. и событие, о котором смутно помню, произошло в 1918, может, в 1919 году.
К нам в зимний вечер пришёл «дядя Ваня» - двоюродный брат тёти Ляли и папы. Так нам объяснили родители. Смутно помню облик. Брюнет, высокий, как мне показалось, живой. После общего чаепития сестры, я и мама ушли в детскую, а папа с дядей ходили по гостиной и решали, по-видимому, что-то очень важное. Папа был взволнован. Хождение взад и вперёд во время разговоров, очевидно, было семейной привычкой. Бегал папа, бегал дядя Боба Рыжов, и как же я была поражена, когда однажды, разговаривая со мною, Юрик тоже начал ходить взад и вперёд...

Через несколько дней после прихода «дяди» пришла его жена. Одна. Звали её, мне кажется, Еленой. Отчества не помню. Больше ни его, ни её я не видела. И что самое странное, ничего о них не слышала.

Папа только объяснил, что «дядя Ваня» приходил к нам перед бегством своим за границу. Бежал он через Финский запив по льду и снегу замаскированный простынёй. Бежал один. А жена его должна была тем же путём идти позже и потом присоединиться к мужу.

Почему-то забыла спросить об этом у Юрия Николаевича. Потом у Святослава Николаевича. Странно. И лишь в 1994 году неожиданно пришло подтверждение этого случая от Э.Ю. Рыжова из Стокгольма. Он прислал ксерокопии писем того самого «дяди Вани». Действительно, из них следует, что Иван Иванович Голенищев-Кутузов и его жена Елена «удрали из Петербурга в феврале 1919-го года» (письмо Юрию Рыжову 16 июня 1923 г.).

И ещё один таинственный для меня рассказ отца, вроде бы о дяде Елены Ивановны. Был он в Гималаях. И при каких-то очень тяжёлых условиях спасал человека. Ребенка ли? Или взрослого? Нёс его, будучи сам близок к гибели. А потом он исчез. Куда? На мой вопрос отец сказал, что это награда за подвиг. И всё. И почему-то я долго не касалась этой тайны. Потом много думала об этом и почему-то решила, что он был взят из этого мира в Братство избранных. Дядя Елены Ивановны? Очевидно, по линии её отца, Ивана Ивановича Шапошникова? Детство отца и дяди Бобы протекало бок о бок с детством Елены Ивановны и они, конечно, могли знать ещё какие-нибудь подробности, но ничего больше я не слышала об этой тайне. Но не могла же я это всё придумать сама? [19]

Подтверждение многого сказанного отцом пришло и с книгой Николая Константиновича «Алтай - Гималаи». Раньше 1976года с ней не была знакома. Долгое время у меня был лишь материал не вошедший в книгу по соображениям советской цензуры. Из этих-то отрывков я получила полное подтверждение рассказам отца о пребывании Христа на Востоке, о его «исчезновении» и умалчивании Евангелистов о периоде отсутствия, о чём рассказывал отец по возвращении из Москвы в 1926 году.

Но кое-что до сих пор осталось загадкой. Надпись на стене в Софии Новгородской, на Мартирьевской паперти XII века: «И реку: о, душа моя! Почему нежишься, почему не восстанешь, почему не молишься Господу своему? Почему добра жаждешь, сама добро не творя?». Так и восстаёт душа против умалчивания, против обмана некоторых церковников. Елена Ивановна и Николай Константинович «восстали» и собрали предания о Христе в Гималаях.

 

* * *

Часто во время бесед с приходящими делюсь своими воспоминаниями. И меня очень удивляет серьёзное отношение к моим рассказам и даже к моим изложениям рассказов тех, кого я знала. Но ведь я могу считать значительным то, что для других будет просто неприемлемой фантазией. Сама что-либо придумать я не могу. Первая, кто настаивала на моих записях, была Ренита Андреевна Григорьева.

 

* * *

«Неполучение мной Лялиного письма приводит меня в отчаяние, Владимир Анатольевич [Шибаев. - Л. М.] обещал навести справки, так как письмо послано заказным. Вообще с декабря месяца прошлого года не получил от Вас ни одного письма. Поэтому находит сомнение, доходит ли всё моё до Вас. Для проверки, начиная с этого письма, буду все письма нумеровать. От неполучения писем опускаются руки, ибо бессилен помочь этому горю. А неполучение Ваших писем - для меня трагедия. Так как не только материальная помочь Ваша реально ощутительна для меня, но и каждое письмо Ваше, кроме острого чувства счастья при получении его, счастья общения с любимыми, даёт па некоторое время приток энергии и толчки к действию» (без даты, приблизительно июнь 1925 г.).

Это из письма отца Рерихам, чудесным образом оказавшегося у нас в 1975 году. Александр Ефимович Быстров [20] при первой встрече с Р.А. Григорьевой с полным доверием и радостью отдал ей рукописи Елены Ивановны, драгоценные вещи в смысле символа и письма. Среди них - два письма от отца. Точно многие годы он берёг эти вещи, чтобы передать их Рените Андреевне и её друзьям.

И вот, через четверть века я познакомилась с содержанием ещё нескольких писем родителей к Рерихам. Вообще, сейчас становятся известными многие документы, главным образом, письма Рерихов, из которых ясно, каким глубоким было их понимание ситуации в России. С другой стороны, из их новых материалов и из писем наших родителей видно, как тяжело жилось папе и маме после революции, стремившейся уничтожить всё духовное в нас, и как это было скрыто от детей. Видно также, как Рерихи сочувствовали, сопереживали близким своим, оставшимся здесь. Обо всём этом я прочла в архивных материалах, копии которых мы получили из Музея Николая Рериха в Нью-Йорке через Владимира Росова.

Вот что папа писал о своих дочках Рерихам: «...Самое больное моё место это ребята. Ни физического здоровья вследствиеБ.Н.Рыжов. Портрет Л.С.Митусовой. Превая половина 1920-х. Бумага, карандаш. ненормального питания, ни должного образования и правильного воспитания я не в состоянии им дать. А между тем, Злате уже 13 лет, и девочка она очень способная и к языкам, и к музыке, и к рисованию, а учиться чему-нибудь систематично нет возможности. Все силы семьи направлены к тому, чтобы накормить. Нет слов для выражения моей скорби. Зюма далеко не такая способная. Всё ей даётся с большим трудом, в особенности математика. Зато она отличается добросовестностью к своим обязанностям и питает трогательное уважение ко всем своим учительницам в гимназии. Танюшка - просто голодный общипанный рябчик, который только и думает о том, как бы ей чего-нибудь вкусного съесть» (8 апреля 1922 г.).

А вот что писала мама обо всех нас:
«Дорогая Елена Ивановна!
Давно хотелось мне написать Вам, благодарить Вас за то, что Вы для нас сделали. Но я так отвыкла за это время писать, что даже страшно было и за перо взяться. Уж очень я погрузилась в домашнюю, бесконечную работу. <...>
Как много Вы сделали для нас, дорогая Елена Ивановна, Вашими посылками! И я так часто благословляю Вас и Николая Константиновича и так благодарю Бога за Ваше сердечное отношение к Стёпе. Как глубоко я Вам благодарна! Мои дети не голодают, не останавливаются у булочных, чтобы понюхать, как оттуда вкусно пахнет! У Стёпы с весны не было ни одного обморока. Ваши посылки дали возможность и им питаться сытно и вкусно. Стёпа и Злата из посылок больше всего ценят жир, Зюма - молоко, а Таня прямо-таки набрасывается на сахар. Мука же для всех самое важное» (20 января 1923 г.).

Приведу целиком ещё одно письмо мамы, копию которого я получила как подарок к своему девяностолетию:
«Дорогая Елена Ивановна!
Письмо Ваше очень порадовало и взволновало нас. Очень благодарю Вас за Ваши ласковые слова, за то, что думаете о нас, и за Вашу помощь нам.
Вы так согрели нас Вашим письмом, оно произвело такое сильное впечатление на всех нас и даже меня, уже несколько лет погружённую в самые будни жизни, выбило из обычной колеи. Читаем Ваше письмо всей семьёй. Фотография Светика поразила нас: какое у него красивое, значительное лицо, и трудно верится, что ему только 19 лет.
- Особенно благодарю Вас за Стёпу. Для него Ваши и Николая Константиновича письма имеют особо важное значение - они дают ему толчки и облегчают ему многое в нашей трудной они и всегда являются крупными светлыми событиями. Сейчас Стёпа с нетерпением ждёт обещанные книги. Справляется о них у Шибаева. Пишет Вам пространное письмо, Николаю Константиновичу, а также Шибаеву. Беспокоится о книгах.
Простите, дорогая Елена Ивановна, что пишу мало и не хорошо. Стёпа напишет всё подробно.
Вас крепко и ещё раз благодарю за всё. – Ваша Катя.
Надеемся получить также фотографию Юрика» (без даты, приблизительно сентябрь - декабрь 1924 г.).

 

* * *

Папа считал Рерихов нашими ближайшими родственниками, несмотря на то, что у нас было очень много родственников других - и по линии бабы Дуни, и по линии мамы, и по линии собственно фамилии Митусовых. И после революции, почти весь последующий период, несмотря даже на «железный занавес», нам шла помощь от Рерихов. Без материальной их поддержки мы бы не выжили, а без духовной - мы бы умерли морально. Раньше их помощь шла через Ригу (по линии Владимира Анатольевича Шибаева), а потом через Америку (по линии Зинаиды Григорьевны Лихтман, во втором браке Фосдик), затем уже от Юрика и Светика напрямую.

 

* * *

1926 год, июнь месяц. Телеграмма из Москвы от Николая Константиновича и Елены Ивановны об их прибытии и месте остановки (гостиница). На другой же день отец выехал в Москву и пробыл там до отъезда Рерихов на Алтай и далее по намеченному плану экспедиции.

Об этой встрече отец подробно рассказывал. Утвердилась надежда, что будут ещё встречи. Но эта встреча была последней.

 

* * *

Степан Степанович Митусов. Ленинград,1929.В гостинице от портье отец позвонил по телефону. Родной, близкий с детства голос: «Стёпа! Ты!? Ждём!» Навстречу по длинному коридору шла такая же красивая, такая же лёгкая, но сильно поседевшая Елена Ивановна. Пристально-пристально посмотрела. Положила руки на плечи. Ещё посмотрела и сказала: «Всё хорошо. Только плохо, что куришь». Тогда обнялись и поцеловались. И потом целый ряд дней рядом с Николаем Константиновичем, Лялей и Юриком. Много сокровенного, много нового.

Одобрили оперативность отца в смысле скорых сборов. Сняли номер в той же гостинице, рядом с собой.

Быстро прошли эти дни! Надо расставаться. Надо ехать домой к семье. И кое-что из сокровенного рассказать дочерям, жене. Как поймут? Не всё! Кое-что. Вернулся отец рано утром, его никто не встречал. Два чемодана, полные даров от тёти Ляли. А сам какой-то особенный, сияющий. На руке перстень. Как в сказке провел его этот перстень с дорогими дарами безопасной дорогой. Пошел «налево» - перстень потемнел, «направо» - засиял. И позже предупреждал, «как надо» и «как не надо».

Что же за дары? Чудесные платья Елены Ивановны для нас, а маме манто. Всё сшито у лучших мастеров - безукоризненно и с большим вкусом. Ещё золотое колье с неизвестными для меня камнями - Злате. Золотой браслет с бриллиантовыми розочками - мне. Серебряная сумочка с камнями на затворе - Тане. Елена Ивановна сказала, что по возвращению в Индию ей ничего этого уже не надо будет. Будет только работать.

Привёз отец и вещи, полученные Рерихами во время экспедиции. Мужское чёрное шёлковое платье, строгое, простое. Мама его носила без всякой переделки, как женское. Папе - бархатная чёрная шапочка на бараньем меху. Ещё привёз папа много маленьких золотых монет - валюту. Их он получил, как сказали Рерихи, за свои труды в области музыки. В середине 1920-х годов отец посылал Рерихам две свои музыковедческие статьи для публикации в американских журналах, и в США также исполнялся с его либретто «Соловей» И.Ф. Стравинского[21]. Но, конечно, их было дано папе гораздо больше, чем можно было получить за эту работу. После этих даров мы некоторое время жили безбедно. Даже всей семьёй поехали на юг, в Геленджик.

А самое драгоценное, что тогда привёз отец - это первые книги Живой Этики.

 

МОЛИТВА

Так что же рассказывал отец, вернувшись из Москвы после встречи с Рерихами? Многое. Но многого и не понимала. И тут была виновата не молодость моя, а моё отношение, моя неуверенность в себе.

Они-то и не дали мне встать ни на один из путей, казавшихся мне прекрасными. Чувствуя неоспоримую красоту и истинность понятого, я не смела просить раскрыть и объяснить непонятное. Значит, не доросла. Значит, нельзя. Значит, не смею. Вновь и вновь отец рассказывал о Христе.

Помню, как в детстве обнимала елку и говорила ей: «Христос родился», - и плакала от радости, от счастья. Как разрывалось сердце в Великом Посту, в Великий Четверг, в Великую Пятницу

А позже из книги от Елены Ивановны:
«Ты, Давший голос и щит мне, пошли Учителя
на путях моих — открыто сердце моё» [22].»Ч
то же изменилось? Да ничего. Только яснее стало, как можно защитить Его Имя. И ещё:
Где найти Тебя?
И достаточна ли сила моя, чтобы быть услышанной?
И хотя бы быть с теми, кто услышан, кто ученики Твои!
Молитва могучая, светлая, ответ дарящая, победная!

 

* * *

Рассказывал отец, какая Встреча была в горах у Елены Ивановны, Николая Константиновича и Юрия Николаевича. И ведь без зова, без указания, как проникнуть в Место заповеданное, не дошли бы.

На фотографиях Николай Константинович и Юрик в одежде лам. Но переодевались не для того, чтобы сняться в этой одежде, - чтобы пройти к Месту, которое даже горы, казалось, охраняли. Так говорил папа.

Фотографии или портрета Елены Ивановны того времени у меня нет. Как была одета? Может быть, в той одежде изображена на одной из картин Николая Константиновича?

Ещё отец рассказывал, как однажды экспедиции Николая Константиновича остро, срочно, безотлагательно понадобились деньги. Пусть сказка для всех, но не для очевидцев. Эти деньги - много маленьких золотых монет - были даны. Вся экспедиция была под Водительством, под Благословением.

Воспоминания всё возвращаются к 1926 году. До последнего свидания с Еленой Ивановной и Николаем Константиновичем папа много курил. Вернувшись из Москвы, он на очень продолжительное время совершенно бросил эту привычку. И в Москве это не доставило большого труда. Но странные изменения в его здоровье: однажды он точно простился с мамой, с нами, побледнел и, казалось, что жизнь совсем покидает его. Я вышла за водой,а вернувшись не могла сдержать подступивших слёз, ибо папа был уже без сознания. Мама строго взглянула на меня и как бы запретила мне недостойное всхлипывание и слёзы. Тихо сидели мы всей семьёй около отца. Это не была смерть. Кровь прилила к его лицу, он спокойно вздохнул, открыл глаза и улыбнулся нам.

Позже он мне рассказал, что в Москве у него несколько раз были такие «уходы». Елена Ивановна объяснила, что это так и должно быть. Очень много радостей, сокровенных сведений и касаний выпало на его долю в ту пору. Вероятно, сердце не выдерживало. Более исчерпывающего объяснения этого явления отец мне не дал. Раз сказано - «так и должно быть», значит, «так и должно». Это, вероятно, и называется слепой верой. Мама, очевидно, уже была посвящена в возможность такого явления, врача не вызывала и была строго спокойна.

 

* * *

До сих пор в моём архиве хранятся два портрета, переданные отцу Еленой Ивановной в 1926 году в Москве. Об одном из них папа сказал, что это Светик, несмотря на то, что на нём изображён молодой знатный господин в персидском одеянии. О втором портрете папа ничего не объяснил. Позже я старалась узнать, что за Старец в чалме на нём изображён. Показывала портрет некоторым близким друзьям. Теперь думаю, что, быть может, это изображение Духовного Учителя отца в прошлом. Выполнено оно непонятным мне способом на тончайшей полупрозрачной бумаге.

 

* * *

Рассказывал отец и о Юрике. Говорил, что он совершенно необыкновенный, что он очень знающий, очень любящий. Рассказывал, как иногда Юрик шутил. Когда обедали, Юрик демонстрировал своё умение есть палочками, как в Японии. И это у него очень ловко получалось.

А Елена Ивановна рассказывала отцу о Светике, так как его в экспедиции не было. Была очень им озабочена. Светик занимался архитектурой, тибетской медициной, травами, живописью. БЫЛ очень интересен, и у него было много поклонниц. Одна из них - Кэтрин Кэмпбелл, и, очевидно, в ту пору она была наиболее серьёзной «претенденткой», к ней Елена Ивановна относилась с доверием. О Девике Рани ещё ничего не было известно. Вопрос женитьбы Светика в ту пору очень волновал Елену Ивановну.

 

* * *

Почему Елена Ивановна на книге «Листов Сада Мории», подаренной папе, написала: «Каю!»? Почему отца звали Каем? Сколько было и других «почему», но я не спрашивала. Многое стало понятным позже. Многое и теперь загадка.

Читала книги Елены Ивановны. Как радость, как удар некоторые слова. Как будто знала их раньше. Как будто иначе и быть не может. И так много-много мимо сознания. И опять не спрашивала. Многое для моего неразвитого ума открывалось годами. И до сих пор открывается. Какие чудные красочные сны предшествовали позже узнанному. Какие горы, видимые через года на полотнах Николая Константиновича! Неужели только в молодости снятся они? Где сны? Где юность?!

При встрече с отцом Елена Ивановна сказала, чтобы я обязательно записывала сны. Были сны в блокаду, были позже. Были пророческие видения. Сбывались же. Когда говорила с Юриком о снах и папе,  Юрик сказал: «Знаешь, не исключена возможность, что дядя Стёпа до сих пор тебе помогает».

 

* * *

Так ярок передо мною образ папы, выступающего со своими учениками на эстраде. Во фраке, называемом «ласточкой». Лёгкий, тоненький, живой, сам как ласточка.

В особенно трудную пору его жизни (годы двадцатые) «ласточка» была заложена в ломбард. Опоздали из-за отсутствия денег её уже продали. Вообще, с ломбардом часто приходилось иметь дело. Закладывались вещи, подаренные Еленой Ивановной (браслет, кулон, ожерелье). Но постепенно и эти вещи были проданы самим отцом. И не замечала я, что так трудно, так безысходно трудно было в нашей семье. Папа был весел. Никогда не сетовал. Жил своей работой. И если иногда приходилось есть картофельную шелуху, сосать солод, казалось, это было в порядке вещей. Музыка звучала. Книгами, которых до войны было очень много зачитывалась вся семья. Пилка и колка дров, топка печей, добывание съестного, бесконечное латание и перешивание одежды – всё это отнимало у родителей много времени. И не приходило в голову, что прежде у них была другая жизнь, что руки отца нужно беречь для рояля, что мама до революции не знала такой изнурительной работы, а у каждой из нас была своя няня.

Были годы легче, были труднее, но всегда отца посещали друзья, ученики и немногочисленные родственники, оставшиеся в России. Я любила прислушиваться к папиным урокам. «Что в-ы-ымени тебе моём...» - пел ученик. Папа стонал: «Не вымя, а имя. Как красиво - имя. В имени!» Или: «"И посыплют а-ароматы!" - тут staccato, легко. Нужен образ лёгкости, ароматности. Вдыхайте! Пойте сначала с закрытым ртом, но обязательно подставляйте мысленно слова. Потом со словами так же, как с закрытым ртом». И лучшие преподаватели-вокалисты говорили своим ученикам, что после их поступления в камерный класс Митусова у них вокал становился лучше, кантиленнее.

Но были и враги. Не пускали своих учеников в камерный класс. Там нужна была различная окраска, различная подача голоса. Для одних произведений - одна, для других - другая. Даже в одном произведении для разных фраз.

Никто не знал, что два филармонических концерта с прославленным Сливинским [23] целиком были сделаны с отцом. В печати отметили необыкновенную выразительность и фразировку, при всегда красивом, величественном голосе...

Позже, когда у папы появлялся интересный ученик или ученица, он брал меня с собой на работу,  чтобы я послушала. Для него были важны не только голос и музыкальность, но и характер, качества самого человека. Иногда определял: «С ним трудно будет работать». Или: «мозоль души моей», как он определил свою ученицу Нину  Квятковскую [24]. Давал ученикам читать книги, советовал посетить ту или иную выставку, лекцию, экскурсию.

 

* * *

Отец живо и радостно реагировал на всё по-настоящему талантливое. Слушал с интересом любую новую музыку и не был её «противником». Помню, когда отец впервые услышал фокстрот Д.Д. Шостаковича из балета «Золотой век», он захлопал в ладоши со словами: «Это чёрт знает что такое, но здорово!» [25].

 

* * *

Последнее время довольно часто езжу мимо Стрельны на электричке к нашим друзьям - к семье Бондаренко (к Алёше, Инне и Леночке) - и всё вспоминается старая Стрельна и расположенная неподалёку Ропша. Семьдесят лет назад, в 1926-1927 годах, выбегала босиком из дома, где родители снимали дачу, бежала на станцию, встречала папу или гостей из города. С крыши дома было видно, когда приближается поезд... Дом у озера, в отдалении - Константиновский дворец. Где-то рядом дача одной папиной платной ученицы. Он ходил к ней заниматься.

Через несколько лет в моей жизни опять возникла Стрельна. Нужно было выходить на станции, садиться в телегу и ехать в Ропшу, где организовывалась практика от Академии художеств. Природа в Ропше как в сказке. Собирались студенты, писали этюды... Я работала красками, оставшимися у нас от Николая Константиновича, и, наверно, за счёт этого очень успевала в Академии. Потом с горя в Ропшу уехал мой соученик Саша Батурин [26], когда узнал, что мы со Славой Трониным [27] решили пожениться. Из Ропши он послал мне пригласительный билет на концерт Михаила Алексеевича Бихтера, рассчитывая, что я обязательно пойду, ведь Бихтер был папиным другом. Но я «коварно» отдала билет нашей тёте Ане. Саше пришлось с ней просидеть весь концерт...

С тех пор столько событий было в нашей жизни! Теперь у Саши выставки картин в Нью-Йорке и Париже. Мой двоюродный племянник Саша Потоцкий ездит с ним. Попрошу его передать в Нью-Йоркский музей Николая Рериха очередные материалы от нас.

В начале 1928 года к нам впервые приехали Борис Алексеевич Смирнов-Русецкий и Александр Павлович Сардан. Позвонили вБорис Алексеевич Смирнов- Русецкий. Москва, ВХУТЕИН. 1927. дверь, спросили папу. А мы со Златой и мамой в детской. Таня в это время где-то была вне дома. У нас было заведено так - днём в папиной комнате никого не было. Когда к папе приходили ученики, он приглашал их к себе. Мы это знали, и оставались в детской, чтобы не мешать папе, хотя нам было очень интересно, когда приходили новички.

Сижу в детской, подсматриваю в дверную щелочку. Говорю Злате: «Один определённо баритон, а другой - тенор». Интересно, отгадаю или нет. Ждём прослушивания. Но никакого прослушивания не было. Потом оказалось, что «баритон» - это Борис Алексеевич, а «тенор» - Александр Павлович. Папа пригласил их к себе. Потом позвал маму. Спустя некоторое время мама говорит: «Девочки, к папе». Папа нас познакомил.

Оказывается, это Николай Константинович направил Смирнова-Русецкого и Сардана к папе. Прибыв из Москвы, они собирались какое-то время погулять по Ленинграду, и предложили родителям брать с собой нас со Златой во время походов в Эрмитаж и Русский музей, поездок в Царское Село, Буддийский храм и т. д. С этого дня Борис Алексеевич и Александр Павлович стали к нам приходить, и мама и папа отпускали нас с ними. В Буддийском храме я впервые побывала именно с ними. Александр Павлович после этих встреч к нам больше не приезжал, я с ним виделась только в Москве. Позже, когда Борис Алексеевич стал у нас своим человеком, смеясь, я ему говорила: «Никак не могу понять, как это я Вам при первой встрече книксен сделала. Ведь мы были почти ровесники - разница всего пять лет». Но Борис Алексеевич звал меня на «ты», очевидно, как «маленькую». Мы действительно были очень отсталые дети. Ведь у нас, повторюсь, была тяжёлая жизнь после революции...

Останавливались наши новые друзья-художники не у нас. Бывали, как правило, вечером. Беседовали с отцом. Он показывал им книги Учения, которых в ту пору у них не было. Было много вопросов. Уходя они очень благодарили папу. У меня было впечатление, что Борис Алексеевич и Александр Павлович любят папу так же, как и я.

 

* * *

Александр Павлович Сардан. Москва. 1928В 1928 году, летом, состоялась памятная поездка четвёрки молодых людей по Волге. Борис Алексеевич был влюблён в Татьяну Владимировну (фамилию её не помню), Татьяна Владимировна - в Виктора Тихоновича Черноволенко, друга Бориса Алексеевича, тоже художника, Виктор Тихонович в Злату, а Злата - в Бориса Алексеевича. Мне тогда казалось, что создалась такая романтическая ситуация, что все были влюблены друг в друга по-настоящему. Единственное, я не верила, что в этой компании Татьяна Владимировна действительно увлечена Виктором Тихоновичем, она скорее изображала своё увлечение, чтобы возбудить у Бориса Алексеевича ревность и чувство к ней. Спустя какое-то время Татьяна Владимировна и Борис Алексеевич стали жить вместе, при этом у Татьяны Владимировны была своя семья. В этой семье потом воспитывался их с Борисом Алексеевичем сын.

В последующие годы Борис Алексеевич время от времени бывал у нас. Когда папа уехал в «добровольную ссылку», он посетил его в Хибиногорске. Потом, в 1930-е годы, когда ездила в Москву, я видалась и с Борисом Алексеевичем, и с Виктором Тихоновичем, и с Александром Павловичем. Мы стали ещё ближе. Александр Павлович показывал мне очень интересные вещи в полной темноте. Это были его картины. Помню, меня они поражали. Вероятно, они были написаны светящимися красками.

Самым главным в их группе был Пётр Петрович Фатеев. Тогда я с ним не познакомилась. Они все считали Фатеева своимВиктор Тихонович Черноволенко. 1931. учителем. Об этом говорили тогда и Борис Алексеевич, и Виктор Тихонович. Но я убеждена, что и Смирнов-Русецкий, и Черноволенко, и Сардан были выше. А тогда они часто говорили: «Вот, Фатеев сказал...» или «Как считает Фатеев...». С ним меня познакомил уже Юрий Николаевич после возвращения на Родину в 1957 году. Это произошло на выставке. «Это вот и есть Фатеев», - сказал Юрий Николаевич. «Ну, и какое он на тебя производит впечатление?» - спросила я. - «Это типичный медиум», - ответил он.

Слово «Амаравелла» ни до войны, ни при Юрии Николаевиче не звучало.

 

* * *

Отец нас, детей, щадил, не обсуждал с нами происходящее в стране, вообще мало говорил об этом, старался создать нам атмосферу счастливой жизни. Лишь изредка у него прорывалось ироничное отношение к правителям, которое я, впрочем, осознала не тогда, а спустя годы. Вспоминаю его по отдельным эпизодам. Например, как-то по «тарелке» передавали выступление Сталина. Отец полусерьёзно - полушутя позвал нас: «Слушайте, что папа говорит!» И показал на «тарелку».

Постоянно у нас собирались друзья, беседовали, музицировали, и только постепенно, взрослея, я начала понимать, как ему было нелегко. Но он не уехал принципиально, несмотря на приглашения из-за границы и предложение помощи.

Воспитывались мы в религиозной семье. Но религию революция зачёркивала, всё духовное убивала. Мы почувствовали это постепенно. Перестали посещать некоторые церкви, потому что туда приходили бригады комсомольцев и срывали службы.

Комсомол - это было скучно и глупо. Я убегала с комсомольских собраний - бросала сумку в окно и свободно проходила мимо дежурного без сумки, как бы на минутку. Впрочем, у нас и школа особенная была, с богатыми дореволюционными традициями, тогда уже Единая советская трудовая школа № 102 на Греческом проспекте, сейчас это французская гимназия № 155 и в ней даже создан исторический музей.

 

ОБ УЧИТЕЛЯХ 102- ОЙ ЕДИНОЙ ТРУДОВОЙ ШКОЛЫ

Главное, что хотелось бы отметить, вспоминая о своих школьных учителях [28], - это то, сколь страстно стремились преподаватели, даже в младших классах, зажечь в нас интерес к своим предметам, передать не только знания, но и культуру.

Анна Сергеевна, учительница русского языка, часто устраивала очень смелые школьные постановки. В одну из постановок она включила не всех учащихся нашего класса. Остальные (в их числе и я) во время уроков Анны Сергеевны должны были оста ваться в классе и заниматься различными заданиями. Как-то, вернувшись с репетиции, Анна Сергеевна довольно сердито сказала мне: «Почему ты не пришла на репетицию?» - «Анна Сергеевна, я, я... не знала», - без всякой обиды отвечала я. На следующую репетицию я пришла. Увидев меня, Анна Сергеевна мне говорит: «Зачем ты пришла?» И вернула меня в класс. На следующей неделе всё повторилось. Опять «приглашение» на репетицию и опять отправка в класс. Репетировали постановку по стихотворению Сергея Городецкого «Весна (Монастырская)», что совершенно не соответствовало духу времени. Группами хора читалось:
Звоны-стоны, перезвоны,
Звоны-вздохи, звоны-сны.
Высоки крутые склоны,
Крутосклоны зелены.
Стены выбелены бело:
Мать игуменья велела!
У ворот монастыря


Плачет домка звонаря:


- Ах ты, поле, моя воля,
Ах, дорога дорога!
Ах, мосток у чиста поля,
Свечка чиста четверга!
Ах, моя горела ярко,
Погасала у него.
Наклонился, дышит жарко,
Жарче сердца моего.
Я отстала, я осталась
У высокого моста,
Пламя свечек колебал
Целовалися в уста.
Где ты, милый, лобызанный,
Где ты, ласковый такой!
Ах, пары весны, туманы,
Ах, мой девичий спокой!

 

И всё это на фоне хора, произносящего приглушённо, нараспев слова: «Звоны-стоны, перезвоны...». И потом громко общим хором в конце:
Звоны-стоны, перезвоны,
Звоны-вздохи, звоны-сны.
Высоки крутые склоны,
Крутосклоны зелены.
Стены выбелены бело.
Мать игуменья велела
У ворот монастыря
Не болтаться зря!

 

На генеральную репетицию Анна Сергеевна опять приглашает меня и просит прочесть всю партию дочки звонаря на школьном вечере. В присутствии школьников и их родителей я солирую. Я рада, счастлива, и никакой обиды на Анну Сергеевну нет и не было. Она - педагог, учитель, и поэтому уважаема. Так нас приучили относиться к преподавателям дома.

Один из самых любимых моих педагогов - преподаватель русского языка и литературы Владимир Яковлевич Пропп. Он буквально стал моим спасителем. Помню, как в «Д» классе Анна Сергеевна хотела меня оставить на второй год, сочтя «неграмотной». Наше «вхождение» в прописи происходило в период ломки старой орфографии и замены её на новое написание без «-аго», «-его», «ятей» и «еров», поэтому я долго не могла освоить новую грамматику, путалась и, конечно, очень переживала. И вот однажды, ничего не зная о том, как решалась моя участь, в школьном коридоре я встретила преподавателя истории Александра Ивановича Боргмана. До сих пор звучат в моей памяти его слова: «Людмила, Людмила. Какую мы борьбу выстояли за Вас». Так я узнала, что педагогический коллектив отстоял мой перевод в следующий класс с условием, чтобы я наверстала программу по правописанию. А помогал мне в этом недавно пришедший в нашу школу Владимир Яковлевич Пропп, который после уроков на протяжении полугода учил правописанию меня и ещё целую группу отставших учеников (никого из них, кроме меня, не собирались оставлять на второй год) и передавал свою любовь к русскому языку.

С появлением Проппа в нашей школе многие школьницы влюбились в него, и я не была исключением. Пропп сумел заинтересовать нас, и теперь нам уже не нужно было стараться запомнить содержание различных произведений: мы проживали эти романы вместе с их героями, мы научились чувствовать их характеры, сопереживать, перенося это душевное понимание из уроков Проппа в жизнь.

Владимир Яковлевич всегда интересовался, как мы поняли тот или иной эпизод. Зачастую ещё до нашего знакомства с произведением он уже наверняка знал, кому понравился этот герой, а кому - иной. Например, Владимир Яковлевич угадал мою грусть по поводу судьбы Наташи Ростовой. Раньше меня удивляла такая чуткость преподавателя, но спустя годы я поняла основной принцип педагогики Проппа: он относился к каждому ученику по его сознанию.

С Владимиром Яковлевичем связаны и забавные эпизоды. Помню, как на уроке литературы после моего сообщения на тему «Роль личности в истории» (по роману «Война и мир») одноклассник поднял руку и сказал: «В этом сообщении есть противопоречия». Класс тихонько хихикнул, а ученик, смутившись своей ошибке, тут же исправился: «Извините». И снова произнёс: «В этом сообщении противопоречия...» и т. д. Тогда, трепеща от волнения, - ведь в то время Владимир Яковлевич как раз занимался со мной правописанием - я ответила дотошному слушателю: «В моём сообщении нет никаких противопоречий!». Тут деликатно молчавший всё это время Пропп посмотрел на меня с укоризной. В его взгляде я прочла: «Нехорошо передразнивать!». Я смутилась ещё больше и, попытавшись объяснить, что не желала никого передразнивать, совсем запутавшись, в четвёртый раз произнесла только что изобретённое моим одноклассником слово. Мне стало очень стыдно перед Проппом, на протяжении целого семестра пытавшимся научить меня правильному русскому языку, но, к счастью, моё смущение утонуло в дружном смехе класса.

Другая забавная история из моей школьной жизни связана с нашим классным руководителем - преподавателем математики Борисом Петровичем Барсовым, у которого среди нас было прозвище «водопроводчик», потому что он всегда ходил в школе в чёрном халатике, запачканном мелом, совсем как водопроводчик. Борис Петрович был очень чутким человеком. Однажды у него случилось из-за меня объяснение с преподавателем французского языка Жаном Жановичем, прозванного нами Жбан Жбанычем. На уроке французского, предварительно испачкав губы, я сообщила Жбан Жбанычу, что мне надоело жить, и поэтому я выпила чернила. Перепугавшийся Жбан Жбаныч немедленно отправился к нашему классному руководителю и сообщил о моём мелком хулиганстве. Следующий урок был как раз у Бориса Петровича. Когда все заняли свои места, он, мрачно прогуливаясь между партами, заметил: «Я слышал, у вас кто-то решил расстаться с жизнью и выпил чернила... Интересно, кто же занимается такими глупостями?» Тогда я встала и призналась, что это я «занимаюсь такими глупостями», потому что мне надоело из урока в урок слушать на французском одно и то же.

Вообще Жбан Жбаныч был для нас благодатным объектом для шуток. Однажды, заскучав на его уроке, я и ещё несколько учащихся устроили такую сцену. Моя одноклассница Люба, мягко сползя со стула, якобы потеряла сознание. Естественно, как Л.Коробов. Л.Митусова и А. Третьяков в школьном спектакле заботливая подруга, я вызвалась проводить её к «доктору». Но, поскольку Люба впала в такой глубокой обморок, что на время полностью утратила способность к самостоятельному передвижению, тут же ещё несколько человек подхватили её и на руках понесли вон из класса. По пути к так называемому «доктору» мы встретили директора школы Г.Н. Любимова, который, естественно, поинтересовался происходящим. Не растерявшись, я бойко изложила суть ситуации, и, таким образом, мы на вполне «законных» правах прогуляли урок французского языка.

Но если Жбан Жбаныч терпеливо сносил наши шалости, то на уроках физики у сурового Николая Аполлинариевича Брянского, покоряясь чувству безмерного уважения к преподавателю, никто и не смел помышлять о каких-либо шутках. Не возникало желания пошалить и на скучнейших уроках политэкономии у преподавателя Розова - знатока «Капитала» К. Маркса. Зато всегда мы ждали очередного урока Сергея Александровича Калугина, который, хорошо понимая, сколь нелегко просидеть два урока, Думая исключительно о математике и черчении (его уроки были сдвоенные, так как школа наша имела художественно-промышленный уклон), минут за двадцать до окончания занятий рассказывал превратившиеся в традицию эпизоды из истории Древнего Египта. Говорил он, главным образом, о Хеопсовой пирамиде и о самом Хеопсе, за что и был прозван «Хеопс».

Был ещё у нас учитель математики, имя его стёрлось из памяти, зато внешний вид и соответствующее ему прозвище не забылись. Высокий, с седыми космами пышной шевелюры, постепенно переходящей в бороду. И звали мы его «Папуас». Бывало, сидим перед проверочной работой и дружно про себя, словно заговаривая его гнев, твердим: «Папуас, папуас, помилуй нас!». Впрочем, прозвище его было настолько удачным, что даже преподаватели иногда не прочь были пошутить. Однажды один из учеников, придав своему лицу выражение повышенной серьёзности, сообщил своей матушке, что её желает видеть господин Папуас. Придя в школу, мама обратилась с просьбой указать местонахождение господина Папуаса к не лишённому чувства юмора директору Г.Н. Любимову, который не замедлил устроить их встречу. Спустя несколько минут в учительской появился, величественно кивая седовласой головой, преподаватель, завидев которого не подозревающая мама хулиганистого школьника громко приветствовала «господина Папуаса». Косматый обладатель столь ярко характеризующего его внешность прозвища был обескуражен, зато преподавательский состав школы во главе с директором тихо ликовал.

Наши шутки не были злыми, скорее, в них присутствовала некая артистичность. Многое в нашей школе было связано с театром. Например, уроки истории в исполнении Александра Ивановича Боргмана. Рассказывая об исторических персонажах, описанных у кого-нибудь из классиков, он непременно декламировал по памяти целые куски из Шекспира или Пушкина, расширяя тем самым привычные рамки школьного курса истории. Причём делал он это настолько искусно, что никто и не подумал бы, что в обычных разговорах он заикался. Вообще многие преподаватели были причастны к театру. Драматическими постановками увлекался, например, наш любимый «Хеопс», Сергей Александрович Калугин. Был в школе и свой драмкружок, где я тоже участвовала.

Со школьным театром был связан такой эпизод. Учась уже в старших классах, я играла второстепенную роль графини Грасиньи в спектакле «Овод». А после спектакля, за кулисами, миновав главную героиню, ко мне подошёл сам великий актёр Юрий Михайлович Юрьев, бывший куратором драмкружка. Подошёл и сказал: «Ваша судьба определена. Вы станете актрисой». Я была счастлива. Но актрисой по окончании школы мне не суждено было стать. Судьба сложилась иначе.

На вступительном экзамене я исполнила одну чудесную былину. Исполняя её, как бы проживала все беды её героев, так она мне нравилась:


«У колодезя у холодного,
У студеного ключа гремучего
Красна девушка воду черпала,
Воду черпала, беды не чаяла.
Как наехали злы татарева,
Полонили красну девушку.
Полонили, замуж выдали
За немилого за татарина...»

 

Ещё я должна была изобразить сцену проводов ребёнка матерью. Нужно было передать женщину, с умилением смотрящую изРостислав Владимирович Тронин. 1930-е. окна на бегущего через дорогу ребёнка и - о! ужас! - видящую, как его вдруг сбивает машина и он погибает...

После выступления ко мне подходили старшекурсники, даже некоторые педагоги. Приветствовали. Поздравляли. Казалось, моя учёба в Театральном училище дело решённое. Ведь все экзамены я сдала на отлично. Но в списке поступивших меня не оказалось. По анкете не подошла - дворянское происхождение!

Много позже, из-за него же меня сначала лишили стипендии в Академии художеств, а потом и совсем отчислили. Это потрясло моих однокурсников и преподавателей, ведь я только что сдала все зачёты и экзамены на «отлично». Когда я спрашивала у сочувствовавших мне преподавателей, как мне быть, они пожимали плечами, говорили, что решить это не в их компетенции, ведь «теперь такая руководящая линия». По совету Славы Тронина я решилась идти на приём к самому ректору. Им тогда был некто Лосьев, из рабочих. Состоялся короткий разговор в его кабинете.

Я робко поинтересовалась, почему меня лишили стипендии, и показала Лосьеву зачётку. А он спрашивает: «Кто подавал Ваши документы в Академию?». - «Папа». - «Кто приносил на просмотр Ваши работы?». - «Папа».

- «Вот пусть папа Вас и содержит». Стипендии меня лишили, а потом и отчислили. Слава не хотел отступать и обратился к своему отцу, Владимиру Аркадьевичу Тронину, видному московскому партийцу, чтобы тот написал Лосьеву письмо с требованием восстановить справедливость и вернуть меня в Академию. И Владимир Аркадьевич такое письмо написал - «по партийной линии».

 

***

С детства моей старшей подругой была бывшая папина сотрудница в канцелярии Рисовальной школы Поощрения Татьяна Владимировна Бакулина, ещё одна ученица Н.К. Рериха и И.Я. Билибина. Помню, когда я подросла, она подарила мне чудесное платье, белое с красным и зелёным, юбка - солнцем...

Она была замужем за Артуром Францевичем Гудлевским. Помню их дачу в Пушкине. Обстановка очень хорошая. Шкаф-бюро очень похожий на «Петровский» шкаф Николая Константиновича, который был у нас. В конце 1920-х - начале 1930-х годов я к ним на дачу ездила даже зимой. У них была собака Ипса, которую очень любила наша собака Азра. Эта любовь доходила до того, что Азра уступала ей свою еду, когда та бывала у нас в гостях с Гудлевскими и без них. Азра делала Ипсе ответные «визиты» - бегала к Гудлевским через весь центр в их квартиру у Пяти углов. А когда Ипса только появлялась на нашем дворе, Азра уже встречала её лаем из окна.

Помню, как я танцевала с Артуром Францевичем «кек-уок» в одной нашей домашней постановке. Там были такие куплеты, сочинённые дядей Бобой:


Ladies and gentlemen! Песни и пляски!
Вкусный обед - ананасы в шампанском.
Лишь для меня к Рождеству на последки
Хвостик селёдки и хлеба объедки.

 

Эти слова говорит бедный негр, потом он засыпает и ему снится:


На берегу у Нила
Лежала крокодила.
Она-она голодною была.
Понравилась смуглянка,
Младая негритянка.
Она-она прекрасная была.

 

И так далее. «Крокодилу» изображал Артур Францевич, а я играла роль смуглянки-негритянки...

Когда Татьяна Владимировна у нас бывала, они с папой очень хорошо беседовали - сердечно и глубоко.

В 1932 году Гудлевские уехали на работу в Хибиногорск и вскоре там же пристроили на работу папу, чем очень его выручили.

Однажды (кажется, это был 1927 год) папа сказал, что в Ленинград приехала чета Лихтман - Зинаида Григорьевна с мужем Морисом Моисеевичем. Папа сказал, что Зинаиду Григорьевну ему очень хорошо рекомендовала Елена Ивановна, что она прекрасный и нужный человек, что ему нужно с ней встретиться, наконец, что мы поедем в Мариинский театр и она там будет с мужем.

Это было так обыденно для меня - знакомиться с папиными друзьями. Я не думала, что вот «кто-то из-за границы приехал!», не думала, что надо себя как-то особенно вести, а просто мне очень понравилась Зинаида Григорьевна, я была ею увлечена. В антракте папа беседовал с Морисом Моисеевичем, а я с Зинаидой Григорьевной. О чём беседовал папа - не знаю.

Помню, Зинаида Григорьевна сказала мне: «Зюмочка, напишите мне письмо, я Вам отвечу». А ведь я тогда ещё в школе училась. Но мне, ещё ребёнку, совсем легко и приятно было общаться с ней, тем более папа сказал, что она пианистка, а я тянулась к пианистам, певцам, вообще к людям творчества. Наверное, мы говорили об опере, о том, как замечательно ходить в театр... О чём ещё мы беседовали - не помню, но помню, что был очень душевный разговор.

В самом начале спектакля, когда мы все рядом уселись в партере и началась увертюра, люди продолжали входить, переговаривались, Шумели. И папа вдруг встал, повернулся лицом к публике, поскольку мы в седьмом ряду сидели, поднял кулаки кверху и громко на весь зал сказал: «Ну замолчите же! Ведь увертюра!»

Следующая моя встреча с Зинаидой Григорьевной состоялась через тридцать с лишним лет, уже после ухода Юрика.

 

«ХУДОЖНИКИ ЖИЗНИ»

Разбирая свои старые письма папе, сделала «открытие»: обнаружила небольшой фрагмент из переписки с Зинаидой Григорьевной 1930-х годов. Другие письма Зинаиды Григорьевны и письма Рерихов тех лет у нас не сохранились. Но даже по этому и некоторым другим фрагментам можно судить о том, как близка была нам семья Рерихов, сколь многое в нашей жизни определила её работа - работа духовная, художественная, культурная и даже научная.

Комментарии иногда мешают и сбивают, поэтому приведу этот «осколок прошлого» как он есть. Адресовано письмо папе в Хибиногорск. Окончание его не сохранилось.

 

«23/ГХ-[1933г.]

Дорогой, милый папочка, ты уже знаешь, что я тебе многое должна объяснить и рассказать. Таня [29] вам писала, что я оказалась на II курсе [Подготовительных] классов ВАХ. Я же об этом молчала лишь потому, что боялась вторичной путаницы и недоразумения. Но теперь уже всё вполне определённо: я на втором курсе с Игорем [30] и Петей [31] на живописном отделении. И вот почему на живописном. Выбирать приходилось между архитектурным отделением, скульптурным и живописным. Декоративное отделение будет лишь в Академии, и на него можно перейти лишь с живописного. Я хотела идти на архитектурное, но когда узнала, что уже с будущего года не будет живописи, а только рисунок и черчение, сразу передумала и пошла на живописное отделение с тем, конечно, чтобы в дальнейшем идти на декоративное отделение. Хотя, безусловно, архитектурное отделение было бы для меня в жизненном отношении гораздо легче и выгоднее.

Ну вот, пришла я домой после того, как записалась на живописное отделение, в глубоком раздумье: не слишком ли рискнула. А Таня подаёт мне письмо из Америки. Письмо от Зинаиды Григорьевны. Очень сердечное и интересное. Кроме того, статья Николая Константиновича “Художники жизни” [32] и две репродукции с картин — “Перлы исканий” и “Мать Мира” [33]. Зинаида Григорьевна мне пишет между прочим: “Мне очень близко по духу Ваше желание пойти по окончании школы на архитектурный факультет. Вы выбрали интересное поле деятельности, мой друг”. В своей же статье Николай Константинович поясняет важность художников, занимающихся фарфором, текстилем и т. п. Он называет их “художниками жизни” и говорит о неправильности и ложности взгляда на “художника жизни” как на художника ниже стоящего, чем художник портретист или пейзажист. Вот смысл. В статье же об этом говорится подробно. Ну вот, видишь, папочка, без всякого моего вопроса, я получила два ответа, что же выбрать.

Уже целую шестидневку прозанималась на II курсе. Работаю очень напряжённо-сосредоточенно. Время летит. Большую часть времени проводим в мастерской - рисуем и пишем. Общеобразовательные [предметы] отнимают мало времени, но программа значительно серьёзнее и интереснее, чем в прошлом году. По многим дисциплинам мне придётся здорово заниматься (конечно, не по математике). Ведь имей в виду, что мы - я, Игорь и Петя - перешли через курс. Но с нами не считаются. Физика, тригонометрия и другие предметы проходятся не с начала, а уже на основании знаний группы, в которую мы попали. Нам же нужно будет всё сдать в течение года. Не представляю, как это сделают Петя и Игорь. По специальным предметам программа у нас очень, очень трудная. Обнажённая натура на фоне одной драпировки, анфас и спина по 40 часов. Обнажённая натура в пространстве и т. д., и т. д. Это по живописи. А по рисунку программу нам не зачитывали. Сейчас рисовали натурщика-старика во весь рост 6 часов и натурщицу 6 часов. Первая работа у меня вышла довольно прилично. Не знаю, что будет дальше. Но повторяю, что работаю очень напряжённо.

Преподаватели у нас исключительно славные. И по живописи, и по рисунку. Правда, ещё очень молодые, но, по-видимому, и очень толковые. Преподаватель по рисунку - Унисович...» [34].

Мне было 23 года.

Вновь и вновь из Нью-Йоркского музея Николая Рериха и копиях «возвращаются» наши письма Рерихам и Зинаиде Григорьевне Лихтман (потом - Фосдик) - отца, мамы, Златы и даже мои. Одно моё письмо от 17 января 1934 года «вернулось» совсем недавно. В другом, более раннем, ещё не найденном там письме я откровенно и с возмущением сообщала Елене Ивановне о том, что картины Н.К. Рериха были исключены из экспозиции Русского музея как «буржуазные» и «декадентские». Получив моё сообщение, она писала в Нью-Йорк: «Хочу просить Зиночку пореже писать Зюме, чтобы не утяжелить её судьбу. Замечателен разгром картин Николая Константиновича, о котором она пишет. Это совпадает с тем, что мы недавно прочли в американском «Literary Digest» о гонениях на буржуазное искусство. По плану некоего г-на Шевтика, всё искусство, не отвечающее марксистским идеям, должно быть изъято из всех музеев как вредное и заменено теми коммунистическими шедеврами, о которых с таким справедливым возмущением писала Зюма. Ну что же! Почётнее быть изъятым вместе с Рафаэлем, нежели висеть с современными перлами!» (Гималаи, Урусвати. 13 декабря 1933 г.) [35].

 

* * *

Не знаю, как оформляли на работу до революции. После, и довольно продолжительное время, при поступлении и при переходе на новую работу надо было писать свою биографию. Потому у отца была написана краткая автобиография и при надобности он её просто переписывал. Отец ничего не скрывал: ни своего происхождения, ни своих связей. Да и скрывать собственно было нечего. В анкетах был железно предлагаемый вопрос: к какому классу ты принадлежал до революции? Надо было подчеркнуть один из предлагаемых: дворянин, мещанин, крестьянин или рабочий. Впоcледствии это помешало моему своевременному поступлению в Академию художеств и в Театральное училище. Но года через два-три после моего окончания школы уже играл роль только конкурс. В остальных же пунктах, не касающихся происхождения, автобиография была «положительная». Она написана отцом весьма схематично, с большими пропусками, без объяснения причин ряда его  действий. Отдельные даты мне помогли теперь уточнить Владимир Мельников, Юлия Будникова и Ирина Аникина.

 

СТЕПАН СТЕПАНОВИЧ МИТУСОВ. АВТОБИОГРАФИЯ. [36]

«Родился в сентябре 1878 года. Отец мой - Степан Николаевич Митусов, крупный чиновник Министерства народного образования, развёлся с моей матерью Евдокией Васильевной Голенищевой-Кутузовой, когда мне было два года. Через два года после развода мать моя вышла вторично замуж за князя Павла Арсеньевича Путятина. Когда мне минуло 9 лет, меня отдали в гимназию [37], которую я окончил в 1898 году [38]. В 1898 году я был уже в университете на [историко-]филологическом факультете (прослушал всего 4 семестра), затем на юридическом факультете - прослушал полный курс и сдал зачёты за все 8 семестров[39]. Начальное своё музыкальное образование я получил дома, а затем в Санкт-Петербургской музыкальной школе (директоры Лютш и Боровка). По классу рояля я был у профессора Боровки [40], а по гармонии у Иосифа Ивановича Витоля, латвийского композитора, ученика Н.А. Римского-Корсакова. В 1895 году познакомился с Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым. Мы жили тогда в одном доме с великим композитором (Загородный, 28), в семье которого я бывал чуть ли не ежедневно до самой его смерти, то есть в течение двенадцати - тринадцати лет. В этот период времени, часто беседуя с Николаем Андреевичем о музыке, а беседы и поучения Николая Андреевича кончались обыкновенно не раньше двух-трёх часов ночи, присутствуя постоянно на всех музыкальных вечерах («среды»), знакомясь и разговаривая со всеми музыкантами (Скрябин, Лядов, Глазунов, Соколов, Блуменфельды -братья Сигизмунд и Феликс, Стасов), вступая в споры с молодыми музыкантами, Гнесиным, Штейнбергом, Стравинским и другими, я получил хорошее разностороннее музыкальное образование. И с этим багажом Николай Андреевич направил меня в консерваторию к Лядову, так как считал, что для того, чтобы быть настоящим музыкантом, необходимо пройти специальный класс гармонии и контрапункта. В 1900 году я прошёл специальный класс гармонии у Лядова [41], а затем совместно со Стравинским мы учились у Василия Павловича Калафати: проходили форму, писали мелкие музыкальные произведения и познали контрапункт[42].

Девятнадцати лет, окончив уже гимназию, я ушёл из родительского дома и зажил самостоятельно. Первое время было довольно трудно, но, так как я жил с товарищем по гимназии и по университету и товарищей у меня было много, то недохватки не так замечались. 21 года же отроду я женился на Нине Александровне Давыдовой, дочери артиста и знаменитого исполнителя цыганских романсов Александра Давыдовича Давыдова[43]. Попав в семью Давыдовых я всё своё свободное время отдавал музыке (жена моя была пианистка). В 1904 году жена моя сильно заболела и нам пришлось 8 месяцев прожить в Швейцарии в городе Лозанне. В 1905 году я развёлся с женой и опять остался один. Временно поселился у своего друга Николая Филипповича Потоцкого. Владимир Иванович Вельский (либреттист Римского-Корсакова и его друг) устроил меня расчётчиком в Государственные сберегательные кассы в страховой отдел, где я получал 50 рублей и мог прилично существовать. Я вторично женился на сестре Потоцкого Екатерине Филипповне, с которой живу и до сего времени.

В 1908 году художник Николай Константинович Рерих пригласил меня работать в Школу Поощрения художеств, где я получал уже довольно большое жалование (150 рублей в месяц). К этому времени у меня было уже две дочери, так что и расходы увеличились. Время от времени я всё же давал уроки теории музыки, а главное - прохождение партий с певцами. В музыкальном мире меня тогда знали и недостатка в уроках у меня не было В 1916 году я как ратник ополчения был призван в армию и после 5 месяцев обучения [44] был выпущен прапорщиком и назначен в 19-й Сибирский стрелковый полк в городе Омске. На фронт не был отправлен, так как 25 октября 1917 года освободило всех нас от военной службы, и я в начале ноября 1917 года прибыл в Петроград, откуда уже более не отлучался вплоть до 1932 года».

 

* * *

В 1932 году, в эпоху очередного полного безденежья мама обратилась к Стравинскому и напомнила ему о старом обещании. Об этом факте мне сообщил Виктор Павлович Варунц. Это письмо - крик её души:
«Дорогой Игорь Фёдорович.
Если Вас не затруднит, не откажите перевести удобную для Вac сумму в иностранной валюте на счёт «Торгсина» (на моё имя), за что буду Вам крайне благодарна.
Шлю Вам и Вашей семье сердечный привет.
Е. Митусова» [45].

Написано это письмо против воли отца. Он никогда не напомнил бы об обещанном гонораре за «Соловья». А о том, что такое обещание было, я давно знала из переписки Николая Константиновича с Еленой Ивановной. Как-то Павел Фёдорович Беликов дал мне выписать из этой переписки все места, где упоминаются мои родители и связанные с ними события. И вот место, относящееся к обещанию Игоря Фёдоровича: «Он просит Стёпу сделать либретто к «Соловью» и даст ему 1000 рублей за либретто» [46]. От отца я никогда об этом не слышала.

Получив от Стравинского деньги, мама написала ему:
«Дорогой Игорь Фёдорович.
Очень, очень благодарю Вас за присланные деньги - Стёпочка не благодарит Вас сам, так как не знает о том, что я писала Вам, и я не хочу портить ему то удовольствие, которое он получил от «Торгсина». Он был очень против того, чтобы я обращалась к Вам с такой просьбой.
Шлю мой сердечный привет Вам и Вашей семье.
Е. Митусова» [47].

Бедная, бедная мама!

 

* * *

Злата Степановна Митусова. 1930-е.Читала псалтирь пророка Давида и наткнулась на замечательное речение: «Господи, кто обитает в жилище Твоём? Или кто вселится во Святую гору Твою?». И вспомнились строки из отцовского письма: «...Погода чудесная: мороз -12° по Цельсию и ни ветринки, ясно, солнышко, а горы неисчерпаемы в своём феерическом разнообразии. Нет слов передать глубину чувств, вызываемых чудом их красочного языка. Это - легенда о радости и любви, которых мы лишены по врождённому паскудству нашему. Это - истинная мудрость, изрекаемая цветом. Это - настоятельное требование, приказ любить, творить и идти, не останавливаясь (затыкая иногда нос), и петь, петь, петь. Петь о мышах и героях, о героях прошлых лет, настоящих и будущих, о тех, которые одиноко шли, выполняя веления гор, и страдали лишь оттого, что никто не мог разделить их радости. Говорить друг с другом только о “горах”. Слагать стихи в честь героев. Радоваться всякому, кто идёт, кто взял только посох. Провожать, встречать, махать платками, искать глазами на высотах, ждать первого луча, первого сигнала, первой радости. Думать о рае, где только одни герои, маленькие-маленькие и большие-громадные, но герои. Мартышки и мышки тоже в раю. Они очень нарядные и довольные, но ничего не понимают, и герои их кормят из рук, любят их, играют с ними. Там ангелы совсем как у Чурляниса - такие же. Но там есть то, чего мы боимся и стараемся не понимать, потому что, потому что нам кажется, что там холодно. Мы глупые, потому что не думаем о том, что ми-мажорное трезвучие температуры не имеет. Горы велят, чтобы радость воссоздания их легенд сопутствовала нам вне всяких условностей всегда, была бы неразлучна с нами [Подчёркнуто отцом. - Л. М.], и тогда не останется места у нас, где бы вши могли развестись» (Хибиногорск. 25 января 1933 г.).

Так отец писал нам из «добровольной ссылки», как он сам называл вынужденный свой отъезд в 1932-1935 годах в Заполярье в строящийся тогда новый город Хибиногорск (ныне - Кировск).

 

* * *

До отъезда в Хибиногорск папа вёл класс камерного пения в Государственном институте музыкального просвещения (ГИМП), позже переименованном в Техникум музыкального просвещения (ТеМП) [48]. 10 мая 1925 года, после отчётного концерта класса отца, ему был вручен адрес, в котором его работа охарактеризована так:
«Дорогой Степан Степанович,
В сегодняшний день концерта мы, ученики Вашего класса, хотим выразить Вам свои искренние, горячие чувства. Область, в которой Вы являетесь педагогом-художником, - область, ещё никем и нигде не затронутая. Камерное пение в своём развитии насчитывает несколько десятков лет, а как нечто организованное для России всего лишь третий год, являясь до этого времени стоянием весьма небольших кругов. Одновременно с образованием три года тому назад общества «Кружок Друзей Камерой Музыки» и у нас в ТеМПе оформился камерный класс учащихся под Вашим руководством.

Вы являетесь пионером этого нового дела и с неутомимой энергией ведёте художественное развитие своих учеников. Вы никогда не навязываете каких-то раз выработанных трафаретов данного произведения, а всегда стараетесь выявить заложенную в ученике индивидуальность. Обладая большим художественным вкусом и знанием этого дела, Вы несёте и насаждаете самое тонкое и красивое искусство. Вы в своей личности сочетали, помимо прекрасного педагога, и прекрасного человека и являетесь нашим другом в полном смысле этого слова.

Примите нашу благодарность за Вашу тяжёлую работу и пожелание дальнейшего преуспеяния на этом поприще».

Адрес подписали 18 учеников, среди них: Антипова, Берлин, Благовещенская, Бутова, Герунг, Гюнст, Идельсон, Макарышева, Новожилова, Первушина, Петров, Попов, Пташинская, Сдобнова, Соколова, Тер-Степанова, Россина.

Вероятно, подумается, что в адресах принято всегда хвалить, приукрашивать. Но отца действительно все любили: дети, подростки и взрослые. Уже школьные мои друзья перед приходом ко мне спрашивали, будет ли папа дома. Тянулись к нему. А позже - из Академии художеств студенты. А работа была трудная. Из-за неё-то и пришлось уехать в «добровольную ссылку».

Отец любил свою работу, ею жил. Времени, отпускаемого на каждого ученика в ТеМПе, не хватало. Готовились концерты, ансамбли, дуэты, отрывки опер. Приходилось заниматься с учениками дополнительно дома. И конечно же, бесплатно.

Папа часто отмечал, что обычно чем беднее ученик, тем талантливее. Были ученики и со стороны, уже оплачивающие уроки. Помню Магидей, Абакумова, В.Р. Сливинского, A.M. Кузнецову, Верочку Атлантову, Пронина. С ними обычно готовились программы концертов. Это уже не были папины «дети».

Рояль звучал у нас в доме с утра до вечера. Уже в 8 часов утра папа разминал руки, ибо аккомпанировал ученикам в классе и наконцертах всегда сам. Серьёзно играла Злата. Иногда вклинивалась и я. Нашим соседям Богомоловым показалось, что у отца слишком много учеников. Донесли куда следует. Пришлось познакомиться с фининспектором, которому папа точно назвал число своих платных учеников. Но всё равно налог оказался больше зарабатываемых денег.  Дело дошло до описи всего имущества, в которое входило тогда большое количество мебели, картин и вещей Рерихов. Один рояль, как орудие производства, не подлежал описи.

Мы все учились. Не работали. Мама еле справлялась с хозяйством, всегда что-то готовила, накрывала на стол. Бабушка, мамина крёстная, пенсионерка с очень маленькой пенсией. И папа решился. Завербовался не по специальности в Хибиногорск. Там было трудно и долго одиноко...

Из письма Юрика к нам, Москва, 17 февраля 1958 года:

«Родные Зюма и Таня.

Хочу особо поблагодарить Вас обеих за ту большую радость - прибытие кресла, которое благополучно водворилось в моей рабочей комнате 13-го, День рождения мамы. А вечером большой концерт Вагнера. Кресло выглядит прекрасно, и я уже принимаю меры раздобыть колесики».

Кресло, о котором пишет Юрик, было перевезено к нам в начале 1920-х годов с другими вещами и картинами с Мойки, 83. Елена Ивановна в письме к папе распорядилась, чтобы он всё оставленное ими в квартире имущество перевёз к себе. Зная наше трудное материальное положение, она писала, что папа может по усмотрению продать всё или частично, в зависимости от надобности, оставить себе.

Наша четырёхкомнатная скромная квартира превратилась буквально в мебельный антикварный магазин. Именно антикварный, ибо вещи были очень хорошие, но по стилю различных времён.

У Николая Константиновича в кабинете были шкаф-секретер и довольно большой стол - петровского времени. У него же в мастерской стоял стол, выполненный, по-видимому, в Талашкине, может, по заказу. Большой, около двух метров длины и метра полтора ширины. Ножки крестообразные, вернее, иксообразные с резьбой, посредине соединённые деревянной перекладиной. Стол дубовый, с большим выдвижным ящиком. Хорошо помню его. Когда я со Славой жила у папы, этот стол стоял в нашей комнате и Слава делал на нем периодические выставки репродукций различных художников, для чего на столе устанавливали стенд, обтянутый полотном.

В прихожей, за неимением другого места, висел прекрасный гобелен. Раскрытый хвост павлина своими синими глазками покрывал почти весь гобелен. Тут же стояли зеркало красного дерева и охотничий шкаф с оленьими рогами. Вещи из гостиной, из столовой, из спальни, из детской Юрика и Светика были расставлены по всей квартире.

Вскоре приехал откуда-то Борис Константинович Рерих и увёз более половины вещей и почти все большие картины НиколаяШкаф-горка Ю.Н.Рериха.В нем Л.С.Митусова хранила все самое для нее драгоценное. На горке - кнот Е.И.Рерих со статуэткой бодхисатвы. СПб. 2002. Снимок Олега Калинкина. Константиновича. Папа пытался объяснить, почему все вещи у него. Просил прочесть письмо Елены Ивановны с её распоряжением. Но Борис Константинович не прочёл письма, считая, вероятно, Елену Ивановну неполномочной распоряжаться вещами его брата. Позже, в 1926 году, Елена Ивановна высказала папе, что он не прав был, отдавая вещи Борису Константиновичу, но что сделано, то сделано, и из-за вещей портить отношения не следует. Вот из-за последнего, вероятно, папа и не возражал, когда Борис Константинович брал всё, что ему было нужно.

Папа был рад его возвращению. Бывал у него. Знакомил его молодую красивую жену польку Зулю (или Зазулю) [51] с Ленинградом. И они бывали у нас, пока всё было хорошо и они жили в Ленинграде.

И различна была судьба разных вещей и картин. Немногое до сих пор осталось у нас, но это, может быть, десятая или двадцатая часть всех вещей с Мойки.

А кресло с бараньими головами нам вернула наша знакомая, которой оно было продано. Вернула безвозмездно, но в совершенно жутком виде. Мы с сестрой его отремонтировали в Ленинграде и переслали Юрику в Москву. Позже мы получили два кресла от Овчинниковой, сестры второй жены Бориса Константиновича, жившей в Ленинграде [52]. Эти кресла мы тоже отремонтировали и переслали в Москву. Обивку пришлось сделать иную, чем на первом кресле. И Юрик радовался встрече со старыми вещами, которые он помнил с детства.

 

* * *

Навязавшиеся нам соседи Богомоловы в 1934 году присвоили себе рериховскую лампу в ионическом стиле в виде колонны. Случилось это как раз в то время, когда отец был в Хибиногорске и ничего не мог с этим поделать. А сколько у нас и до и после этого рериховских вещей ушло! Во время блокады ничего не жалко было. Желая согреться, мы много что сожгли, я этого никогда не скрывала. Как-то я решила вспомнить всё, что только возможно, и такой длинный список получился! [53]

Примечания:
19. По последним исследованиям И.В. Сахарова, в данном семейном предании Людмила Степановна передаёт сведения о Евгении Ивановиче Шапошникове, самом старшем дяде Е.И. Рерих. Он родился за 65 лет до неё - 1 февраля 1814 г. по старому стилю. Дата и место его смерти по-прежнему неизвестны. См.: Сахаров И.В. Предки и родня Елены Ивановны Рерих с отцовской стороны: просопография и генеалогия семейства Шапошниковых и его родственного окружения по архивным документам // Рериховское наследие. Труды МеждународНой научно-практической конференции. Т. I. СПб., 2002. С. 528-530.
20. В 1926 г. - генеральный консул СССР в Урумчи, административном Центре Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая. О нём упоминает Е.И. Рерих в письме американским сотрудникам от 21 января 1936 г.: Целый ягтан с письмами и прочими вещами был оставлен среди других ягтанов в Урумчи, на хранении у лица, о котором сейчас ничего не знаем» (Рерих ЕМ. Письма в Америку. Т. I. M., 1996. С. 468). А вот что пишет о нём Н.К. Рерих в путевом дневнике за 1926 г.:. «После обеда иду к консулу Быстрову просить устроить проезд через Алтай, через Сибирь, подобно Присту. Ответ может придти через две недели» (12 апреля); «В тишине фактории Урумчи консул Быстрое широкоохватно беседует о заданиях эволюции общины человечества, о движении народов, о знании, о значении цвета и звука... Дорого слушать эти широкие суждения. Одни острова погрузились в пучину и вознеслись из неё другие, мощные» (17 апреля); «Вся иностранная колония в сборе: здесь и итальянцы, и немцы, и англичане, и сарты, и киргизы, и татары, и др. Работа объединения, совершённая консулом Быстровым за полгода, поражающа. И все единодушно тянутся к нему с лучшими пожеланиями» (1 мая) (Рерих Н.К. Алтай-Гималаи: Путевой дневник. Рига, 1992. С. 229,234,245, 246).
21. Премьера оперы «Соловей» в США состоялась в Нью-Йорке 7 марта 1926 г.: Метрополитен-Опера, дирижёр Т. Серафин, декорации и костюмы С.Ю. Судейкина. См.: ВарунцВ.П. Список сочинений Стравинского // И.Ф. Стравинский. Переписка с русскими корреспондентами. Материалы к биографии. Т. II: 1913-1922. М., 2000. С. 689.
22. Листы Сада Мории. Кн. I: Зов. Париж, 1923. С. 75. Запись 23 апреля 1922 г.
23. Имеется в виду Владимир Ричардович Сливинский, певец-баритон, в конце 1920-х гг. исполнитель ведущих партий в Мариинском театре. Выступал также в Капелле, Филармонии и Большом театре.
24. В МСССМ хранилась книга Ираклия Андроникова «Рассказы литературоведа» (М., 1962) с её дарственной надписью. Также в МСССМ хранилось издание избранных вокальных сочинений И.Ф. Стравинского (М.: Музыка, 1968) со следующей надписью: «С сердечностью и благоговением Татьяне Митусовой, дочери моего учителя С.С. Митусова - автора некоторых переводов, помещённых в данном сборнике. Благодарная, хранящая вечно светлую память о С.С. Митусове, Н.А. Квятковская. 25-1-1970 г.».
25. 26 января 1983 г. слушала по радио «Хованщину» М.П. Мусоргского в оркестровке Д.Д. Шостаковича (в редакции Театра оперы и балета имени С.М. Кирова). Не поняла. Чуждо. С детства слышала в оркестровке Н.А. Римского-Корсакова. (Примеч. Л.С. Митусовой).
26. Александр Борисович Батурин, художник, ученик В.В. Стерлигова, второй муж М.А. Одар-Боярской (в первом браке - Потоцкой, во втором - Батуриной), друг Л.С. Митусовой. В МСССМ имеются его произведения (в основном, графика), а также подаренные им книги: «Николай Рерих. Письмена» (М., 1974) и «Александр Батурин» (СПб-. 2002. Серия «Авангард на Неве»). Последняя с дарственной надписью-«Дорогой Зюмочке и её другу Володе от старого поклонника на память с любовью. А. Батурин. 14/IX-2002».

27. Ростислав Владимирович Тронин, художник, поэт, ученик И.Я. Билибина, муж Л.С. Митусовой с 28 апреля 1934 г.
28. Они же  были и учителями Златы и Татьяны Митусовых.
29. Имеется в виду младшая сестра Л.С. Митусовой Татьяна.
30. Имеется в виду Игорь Ершов.
31. Имеется в виду Пётр Дураков.
32. Имеется в виду очерк «Художники жизни», написанный в Гималаях 7ноября 1931 г. Впервые издан в книге «Твердынёя пламенная» (Париж: Всемирная Лига Культуры, 1932). Упомянутый экземпляр очерка сохранился в МСССМ, и он отличается от изданного в книге варианта только указанием точной даты написания и расстановкой знаков препинания.
33. Имеются в виду открытки, изданные Музеем Николая Рериха в Нью-Йорке: 1. «PEARL OF SEARCHING (His Country Series). 1924. Painting by Nicholas Roerich. Proceeds from this edition will be donated to the Ro-erich Museum Friendship Bond Fund» и 2. «QUEEN OF HEAVEN, Fresco, by Nicholas de Roerich in the Church of the Holy Spirit on the estate of the late Princess Tenisheff. All proceeds to go to the Fund of Women's Unity of the Roerich Society», т. е. «Жемчуг исканий» из серии «Его Страна» и «Царица Небесная». Первое произведение Н.К. Рериха относится к 1924 г., второе - не датировано (в каталоге В.В. Соколовского даны сведения о двух работах с названием «Царица Небесная» - 1912 и 1931 г.). Обе открытки в МСССМ сохранились.
34. Автограф хранится в МСССМ.
35. Рерих Е.И. Письма в Америку. В 3-х т. М., 1996. Т. I (1929-1936). С. 91.
36. Автограф хранится в МСССМ.
37. Степан Митусов поступил в ученики Санкт-Петербургской гимназии Я.Г. Гуревича 2 сентября 1888 г. (ЦГИА СПб., ф. 171, оп. 2, д. 2221, л. 4).
38. Степан Митусов получил аттестат зрелости Шестой Петербургской гимназии в мае 1898 г. (ЦГИА СПб., ф. 458, оп. 1, д. 884, л. 138).
39. Степан Митусов получил свидетельство об этом от юридического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета 3 апреля 1904 г. (ЦГИА СПб., ф. 14, оп. 3, д. 35685, 1898 г., л. 28).
40. В биографической анкете, заполненной 24 апреля 1894г., Иосиф Александрович Боровка пишет: «За время [моего] пребывания в Санкт-Петербургской музыкальной школе окончили полное музыкальное образование 7 учениц и 1 ученик» (ОР РНБ, ф. 805, оп. 1, ед. Р-46). «1 ученик»- это Степан Митусов. Среди «7учениц» была и Елена Рерих, «о которой её профессор Боровка говорил, что она могла иметь блестящее будущее пианистки» (Рерих Н.К. Друзья. 1937г.// Листы дневника. Т. II. М., 1995. С. 110).
41. Прошение Степана Митусова о принятии его в число учеников Санкт-Петербургской консерватории по классу профессора Анатолия Константиновича Лядова датировано 19 ноября 1901 г. (ЦГИА СПб ф.361,оп.1,д.2707,л.1).
42. Начало занятий с В.П. Калафати относится к апрелю  1902г. См-И.Ф. Стравинский. Переписка с русскими корреспондентами. Материал, к биографии / РЕД.-  СОСТ. В.П. Варунц. Т. 1:1982-1912. М., 1998, С. 139.
43.  По документам из университетского архива, это событие произошло двумя годами позже. 18 января 1903 г. студент Степан Митусов подал прошение на имя ректора университета о выдаче ему разрешения «на вступление в законный брак с дочерью потомственного дворянина Давыдова-Карапетова Ниной Александровной» (ЦГИА СПб., ф. 14 оп. 3, д. 35685, 1898 г., л. 20). И такое разрешение, с согласия его матери, княгини Е.В. Путятиной, было дано.
44. С.С. Митусов проходил обучение с ноября 1916 г. во Владимирском военном училище на Большой Гребецкой улице на Петроградской стороне (ЦГИА СПб., ф. 458, оп. 1, д. 884, л. 326).
45. Написано 27 апреля 1932 г. в Ленинграде. Автограф в архиве И.Ф. Стравинского в Базеле, фонд Пауля Захера. Копии писем Е.Ф. Митусовой И.Ф. Стравинскому из этого фонда были переданы В.П. Варунцем Л.С. Митусовой при личной встрече в 1993 г.
46.  Автограф в ОР ГТГ, ф.44, № 284. Написано 12 (25) мая 1913 г. в Париже. Датируется по косвенным данным.
47.Написано 28 сентября 1932 г в Ленинграде. Автограф в архиве И.Ф. Стравинского в Базеле, фонд Пауля Захера.
48. Начиная с 1 сентября 1922 г. и по июнь 1929 г. С.С. Митусов вёл в этом учреждении следующие дисциплины: «пение», «вокальный репертуар», «класс вокального ансамбля», «специальный камерный класс» (документы об этом хранятся в ЦГАЛИ СПб., ф. 42). Летом 1924 г. ГИМП, начавший своё существование в рамках Психоневрологической академии, был слит с IV Музыкальным техникумом и переведён из разряда высших учебных заведений в средние. ГИМП стал именоваться ТеМПом. Располагалось это учреждение в здании на углу улиц Н.А. Некрасова и ВТ. Короленко (ныне Детская школа искусств № 6 им. С.В. Рахманинова).

51. Имеется в виду София Сигизмундовна Рерих, в девичестве Залесская, умершая в конце 1930 г. О ней см.: Архив ГУВД СПб., Центральный архив ВЧК-ОГПУ-НКВД, д. Р-3569.
52. По нашим сведениям, было три сестры Овчинниковых: Татьяна Григорьевна (в замужестве Рерих, жена Б.К. Рериха), Ирина Григорьевна (в замужестве Кузнецова, жена В.Н. Кузнецова) и Фаина Григорьевна, о замужестве которой данных не имеется. В разные годы Людмила Степановна получала рериховские вещи от обоих сестёр Т. Г. Рерих и их родственников.
В 1994 г. Людмила Степановна составила список мебели семьи Рерихов из их квартиры на Мойке, 83. Ниже приводится его раздел «То, что выбыло»: «1. Высокий буфет тёмного цвета. Продан папой. 2. Большой полубуфет, красивый. Продан папой. 3. Нотный шкаф. (Ещё один такой сейчас остаётся у нас). Продан мной и Таней в середине 1950-х годов Марии Михайловне Субботник и сейчас находится у её дочери Ирмы Вильчинской и Владимира Костина, мужа Ирмы, художника «Ленфильма». 4. Так называемый «Петровский» стол. Продан папой американцам (кажется, через Торгсин), очень просившим продать и «Петровский  шкаф, но папа его не за что не хотел продавать. 5. Гардеробный красный шкаф. Продан мной и Таней папиной ученице Нине Алексеевне Квятковской. 6. Охотничий шкаф с оленьими рогами. Продали или забрал Борис Константинович. 7. Рабочий стол Николая Константинович в стиле Талашкина с иксообразными ножками. Сожжён в блокаду 8. Письменный столик Елены Ивановны. Продали. 9. Столовый стол на 12 персон в собранном виде и на 24 в разобранном. Продан нами в 1984 году в Музей-усадьбу Н.К. Рериха в Изваре с условием передачи стола в Музей Н.К. Рериха на Мойке, 83, когда таковой откроется 10-34. Стулья (до 24 штук) в гарнитуре со столовым столом. Большинство сожжены в блокаду. Пять уцелевших переданы в 1984 году в Извару с вышеуказанным условием. 35. Диван. Передан нами в 1984 году Извару с таким же условием. В настоящий момент у него совершенно не подобающая обивка, сделанная уже в Изваре. 36-38. Кресло и два стула в гарнитуре с предыдущим предметом. Сожгли в блокаду. 39. Кресло Николая Константиновича. Продано папой на мою свадьбу со Славой в 1934 году. 40. Кресло на колесиках с бараньими головами. Передано в феврале 1958 года Юрику в Москву. До сих пор находится в его квартире на Ленинском проспекте. 41,42. Два кресла, также пересланные в 1958- 1959 годах Юрику. Сначала их забрал Борис Константинович, а потом их Юрику вернула или продала Овчинникова. 43, 44. Спальный гарнитур Николая Константиновича и Елены Ивановны (две кровати). Забрал Борис Константинович. 45, 46. Туалет-трюмо и к нему буфф из спального гарнитура Николая Константиновича и Елены Ивановны. Забрал Борис Константинович. 47, 48. Детские кровати Юрика и Светика. На них спали Злата и я. Потом их папа продал. 49. Комод орехового дерева Юрика. Всегда стоял в ногах у Златиной кровати, так же, как шкапик-горка (тоже Юрика) стоял в ногах моей кровати. Потом тоже был продан папой. 51. Ширма с зеркальными стенками с внутренней стороны. Продана папой его ученику, врачу Сергею Митрофановичу Грачёву. У него ещё оставалось несколько картин Николая Константиновича, взятых у папы во время войны на сохранение, но позже не возвращённые нам с сестрой. Потом их вывезла в США его дочь, несмотря на мои протесты и визиты за помощью к директору Русского музея Василию Алексеевичу Пушкарёву. 52, 53. Ширма. Её буквально спас в середине 1980-х годов, взяв к себе на сохранение, мой друг сказочник Балу - профессор-психиатр Андрей Владимирович Гнездилов. Ещё у Балу остаются наша книга сказок "Пятиречье" и веер Елены Ивановны. 54. Рояль Елены Ивановны. Забрал Борис Константинович. 55. Фисгармония. Её обменял папа в голодные годы одному финну на мешок картошки. 56. Гобелен. Продали или забрал Борис Константинович. 57. Лампа на мраморной ножке с тканевым абажуром. Присвоена (как и некоторые другие вещи, которые уже не помню) нашими соседями по квартире Богомоловыми. 58. Мольберт Николая Константиновича. Большую его часть сожгли в блокаду, случайно осталась только одна задняя несущая палка с медным винтом».

24.05.2010 14:41АВТОР: Л.С. Митусова | ПРОСМОТРОВ: 4099




КОММЕНТАРИИ (0)

ВНИМАНИЕ:

В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:

1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".

2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.

3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".

4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.

5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".



Оставить комментарий

<< Вернуться к «Людмила Степановна Митусова »