Как ко мне пришла теософия. Ч. У. Ледбитер
Воспоминания Ч.У. Ледбитера, ученика Е.П. Блаватской, записанные им в 1930 г., о начальном периоде Теософского Общества, и его непосредственных контактах с великой основательницей ТО, и Учителями Гималайского Братства.
…Теперь позвольте мне перейти от этих сравнительно пустячных эпизодов к случаю действительно важному — моей первой встрече с Е. П. Блаватской [в 1884 г.].
…Вскоре подошел к концу наш финансовый год, и встал вопрос о выборах президента ложи на следующие двенадцать месяцев. Думаю, что почти единодушным желанием ложи было, чтобы её номинальным лидером стал м-р Синнетт, как он был уже лидером фактическим, но он не хотел занимать это место, поскольку в памфлетах он достаточно сильно высказывался против Анны Кингсфорд и не хотел вносить эту почти личную неприязнь в политику ложи.
Когда наступил вечер выборов, м-р Мэйтлэнд предложил вновь избрать Анну Кингсфорд, но оказалось, что его поддержали лишь один или два члена, и она проявила почти недостойное раздражение. …Председательствовал сам Президент-основатель, но, похоже, он не совсем знал, что делать с этой леди, и собрание тянулось уныло и бесплодно. Комната, как я уже сказал, была длинной, и входная дверь была с той стороны, которая была удалена от трибуны... И так получилось, что мы с моим другом м-ром Варли на несколько минут опоздали и вошли в комнату, когда заседание уже началось. Так что мы проскользнули на пустую скамейку, стоявшую прямо напротив двери, и поблизости было только двое или трое членов, тогда как передняя часть комнаты была заполнена народом. Полковник Олькотт и Мохини изо всех сил старались выжать что-нибудь разумное и полезное из весьма утомительной и бесплодной дискуссии, и мы, находясь в другом конце
комнаты, полагаю, не уделяли ей пристального внимания. Внезапно дверь напротив нас резко открылась, и грузная женщина в черном быстро вошла и села на другом конце нашей скамьи.
Несколько минут она сидела, слушая борьбу на трибуне, а затем начала выказывать заметные признаки нетерпения. Поскольку никакого улучшения не предвиделось, она вскочила со своего места и тоном военной команды выкрикнула одно слово: «Мохини!», а затем направилась через дверь прямо в проход. Обычно державшийся со статью и достоинством Мохини во всю прыть пронесся по комнате, и, достигнув выхода, не сдерживая чувств, распростерся на полу у ног женщины в черном. Многие в растерянности поднялись со своих мест, не понимая, что происходит, но мгновением позже и сам Синнетт тоже побежал к двери, вышел и обменялся с женщиной несколькими словами, а затем, снова войдя в комнату, встал на конец нашей скамьи и звонким голосом произнес судьбоносные слова: «Позвольте мне представить всей Лондонской Ложе мадам Блаватскую!»
Сцена была неописуемой; в буйной радости и в то же время в каком-то трепете члены ложи сгрудились вокруг нашей великой основательницы. Одни целовали ей руку, другие преклоняли перед ней колени, а двое или трое истерично рыдали. Однако через несколько минут она нетерпеливо их стряхнула, и полковник Олькотт провел её на трибуну. Ответив на несколько вопросов, она потребовала от него объяснений относительно неудовлетворительного характера собрания, на которое она столь внезапно снизошла. Олькотт и Синнетт объяснили, как могли, но в результате она повелела им закрыть собрание и сразу же потребовала всё руководство к себе на совещание. Простые члены удалились в состоянии дикого возбуждения, а должностные лица ждали Блаватскую в одной из прилегающих гостиных.
.jpg "Синнет")
И поскольку я был приглашен провести ночь у Синнетта, мне, хотя и будучи новым и малозначительным членом, довелось остаться с более великими людьми, и случилось так, что я стал свидетелем очень примечательной сцены, последовавшей за только что описанными событиями. Блаватская потребовала полного отчета о состоянии в ложе и разногласиях между Синнеттом и Кингсфорд, а получив его, отчитала их обоих, будто пару капризных мальчишек, и, наконец, заставила их пожать руки в присутствии всех нас в знак дружественного урегулирования всех их разногласий. Тем не менее, она распорядилась, чтобы Анна Кингсфорд образовала свою собственную ложу, в которой учения могли бы обсуждаться исключительно с её точки зрения. В течение нескольких дней это указание было исполнено, и новый филиал принял название Герметической Ложи. Насколько я помню, в ней никогда не было более нескольких членов, и полагаю, что вскоре она затухла и исчезла.
Мадам Блаватская и полковник Олькотт присоединились к нашей компании, направлявшейся в дом м-ра Синнетта, и оставались там допоздна. Блаватская энергично осудила неспособность наших официальных лиц провести собрание лучше. Конечно же, я был ей представлен, и Синнетт не упустил случая рассказать ей о моем письме в спиритический журнал «Лайт» на тему отрицания духом Эрнестом наших Учителей. Выслушав эту небольшую историю, она взглянула на меня очень испытующе и заметила: «Я невысокого мнения о священниках, потому что большинство из них лицемерны, фанатичны и глупы. Но вы хорошо начали, и, возможно, сделаете и что-нибудь ещё».
Вы можете быть уверены, что я не упускал возможности присутствовать на любой встрече с её участием, и хотя я стеснялся высовываться и задавать вопросы, я с интересом слушал каждое слово, слетавшее с её уст, и думаю, что таким образом очень многому научился.
Надеюсь, мне удастся передать моим читателям какое-то адекватное представление о том, кем она была для меня и для всех тех из нас, кому посчастливилось близко с ней соприкоснуться, о поистине потрясающем впечатлении, которое она на нас произвела, и о глубокой любви и сильном энтузиазме, который она в нас пробуждала.
В живых сейчас осталось лишь немного тех из нас, кто знал её в физическом теле, и думаю, что это одновременно и наш долг, и наша привилегия постараться передать нашим более молодым братьям хотя бы несколько идей, вокруг которых они смогут выстроить умственный образ нашей великой Основательницы, раз уж их карма оказалась такова, что не позволила им видеть её во плоти.
***
Позвольте мне на время попытаться взглянуть на нее так, как смотрел бы посторонний, если это вообще для меня возможно. Честно говоря, я не могу бесстрастно смотреть на нее со стороны, потому что я люблю её глубочайшей любовью и почитаю её больше, чем кого-либо еще, за исключением Великих Учителей — её и моих. Так что, пожалуй, я не смогу взглянуть на нее бесстрастно, но, по крайней мере, я попытаюсь это сделать. Я видел много незнакомцев, приближавшихся к ней, и постараюсь описать, что отражалось на их лицах и в их умах. Первое, что всегда поражало всех их, как и меня, — огромная сила, которую она излучала. Оказавшись в присутствии Блаватской, всякий сразу чувствовал, что находится рядом с человеком, который много значит и может вершить дела, рядом с кем-то из величайших людей в мире, и я думаю, что никого из нас никогда не покидало это чувство.
Несомненно, было множество людей, не соглашавшихся с разными вещами, которые она говорила; и были среди нас и те, кто с энтузиазмом следовал за ней. Она была столь сильной личностью, что из тысяч людей, встречавших её, я не видел ни одного, кто остался бы к ней равнодушен. Некоторые абсолютно её ненавидели, но гораздо больше было тех, на кого она произвела огромное впечатление. Многие почти что боялись её и трепетали перед ней, но те, кто знал её лучше, любили её безусловной, неизменной любовью, и любят её и сейчас. Недавно я видел некоторых из хорошо знавших её, и похоже, в каждом из них воспоминания о ней так же свежи, как и те, что сохранились в моем сердце, и все мы никогда не переставали любить её. Производимое ею впечатление было неописуемым. Она смотрела прямо сквозь вас, и очевидно, видела всё, что было в человеке, — а есть люди, которым это не нравится. Иногда я слышал от нее весьма нелицеприятные откровения о тех, с кем она говорила.
Я сказал, что первым её влиянием было захватывающее ощущение силы, и трудно сказать, что было следующим, но её окружало чувство неустрашимой храбрости, которое очень приободряло. Её прямота была не то чтобы на грани грубости, но она высказывала именно то, что думала и чувствовала. И опять же, есть люди, которые этого не любят, которых шокирует встреча с голой правдой, а ведь именно её она им выдавала. Поразительная сила была первым впечатлением, и пожалуй, смелость, искренность и прямота были вторым. Полагаю, что большинство из вас слышали, что Блаватскую часто обвиняли в обмане те, кто не любили её или боялись. Враги считали её виновной в надувательстве, мошенничестве, подделках и всевозможных подобных вещах. Все, кто повторяют подобную клевету, никогда не видели её лично, и я осмелюсь сказать, что любой из них, побудь он в её присутствии в течение часа, сразу бы осознал беспочвенность своих обвинений. Я могу понять, что в её адрес говорят и некоторые другие вещи — например, что она иногда несколько грубо насмехалась над предрассудками других. Пожалуй, это даже хорошо и полезно для людей, чтобы их предрассудки иногда разоблачались; но обвинять её в подделках и обмане представляется всякому из нас, лично знавших её, полнейшей глупостью. Говорили даже, что она русская шпионка. (В то время очень боялись, что Россия имеет планы на Индию). Если и была когда-нибудь на этой земле личность, совершенно непригодная для шпионской работы, то этой личностью была мадам Блаватская. Она не могла бы поддерживать необходимого обмана и в течении десяти минут — её сразу бы выдала её почти первобытная прямота. Сама идея о каком-либо обмане в связи с Блаватской немыслима для всякого, кто был с ней знаком, жил с ней в одном доме и знал, как прямо она высказывала в точности то, что думала и чувствовала. Абсолютная искренность была одной из самых выдающихся черт её удивительно сложного характера.
Думаю, что следующим, что производило впечатление на постороннего человека, был её блистательный ум. Она безусловно была лучшим собеседником из всех, которых я когда-либо встречал, — а я видал многих. У нее был удивительнейший дар не лезть за словом в карман и остроумно парировать — она имела его даже с избытком. Она также была полна знаний о всяких посторонних предметах — я имею в виду вещи более или менее связанные с нашим направлением мысли, хотя трудно осознать, насколько широк спектр мысли, имеющей отношение к теософии. Так или иначе, это включает в себя знание сведений по большому количеству совершенно разных направлений. У Блаватской эти знания были. В какую бы сторону ни повернул разговор, у нее всегда было что сказать, и всегда это было заметно далеко от общих мест.
Она могла быть какой угодно, но только не банальной. У нее всегда было что-то новое, поразительное, интересное, необычайное, что рассказать нам. Она много путешествовала, и в основном по малоизвестным частям света, и помнила всё — по-видимому, даже самые незначительные случаи, которые когда-либо с ней происходили. Полная всех видов искрометных анекдотов, она была удивительной рассказчицей, умевшей хорошо подать историю и добиться нужного эффекта. В этом отношении, как и в столь многих других, она была замечательным человеком.
При более интимной беседе скоро обнаруживался главный стержень её жизни — сильная преданность своему Учителю. Она говорила о нем с почтением, которое было прекрасно, и еще более прекрасно в силу того, что её нельзя было бы охарактеризовать, как почтительную натуру. Напротив, она во всём находила смешную сторону. Помимо этого одного центрального факта, она иногда шутила с вещами, которые некоторые из нас сочли бы священными, но это было в силу её предельной прямоты, которая заставляла её разоблачать всё, что имело природу лицемерия или претенциозности. Ведь многое из того, что сходит за почтение, в действительности просто бездумность, хотя, пожалуй, и не чуждая респектабельности.
То, что Блаватская называла буржуазной респектабельностью, было для нее чем-то вроде красной тряпки, из-за частого присутствия в поддержании внешних приличий большой доли лицемерия, тогда как внутри были мысли и чувства, вовсе не респектабельные. В таких случаях она срывала завесу, выставляя то, что под ней скрывалось, напоказ, что не доставляло удовольствия её несчастной жертве. По причине этой черты её нельзя было назвать человеком почтительным. Но когда она говорила о своем Учителе, её голос принимал тон любящего благоговения, и можно было видеть, что это чувство к нему было самой её жизнью. Её доверие, любовь и почтение к нему, контрастировавшие с тем фактом, что обычно она не была почтительной, были прекрасны.
Я думаю, что это — самые заметные черты, которые мог увидеть в ней незнакомец. Более молодые члены нашего общества, прочитав её книги и хотя бы немного осознав, чем мы ей обязаны, могут цитировать её и говорить, каким чудесным человеком она была, и вполне вероятно, что они встретят людей, которые ответят, что она была разоблачена, и было выяснено, что она занималась надувательством. Пусть они спросят таких клеветников:
«Вы знали её лично?»
«О нет, — ответят они, — конечно, нет».
И вы, читатели этой книги, можете ответить:
«А я читал отчет, написанный человеком, знавшим её очень хорошо, и он утверждает, что все подобные истории — абсолютная и полная ложь, и что совершенно невозможно, чтобы она проделала любое из этих мошенничеств, да она и не могла обманывать людей таким образом, как было заявлено».
Я мог бы привести вам многие примеры случаев, когда её обвиняли в обмане, и рассказать вам в точности, что же на самом деле происходило в каждом из них, и могу вас заверить, что никакого мошенничества не было. Это я знаю сам. Вы, может быть, много слышали об отчете, написанным поверенным Общества Психических Исследований, который был послан в Индию расследовать её дело. Если кто-то будет вам его цитировать, вы можете сказать им, что я был в Адьяре, когда этот молодой человек (очень самодовольный, как я с сожалением должен признать) выехал туда делать этот отчет, и я вам могу определенно сказать, что отчет этот очень недостоверен, хотя я уверен, что он был честен в своих намерениях. Через много лет после этого наш нынешний президент, д-р Анни Безант, сказала мне, что знай он в 1884 году о психических явлениях столько, сколько он знает сейчас, его отчет был бы совсем другим.*
Относительно писем, приходивших от Учителей, он вынес решение против Блаватской, заявив, что она написала их сама. Но я сам получал такие письма, когда она была в тысячах миль от меня. Я видел, как они появлялись в её присутствии, равно как и тогда, когда она была далеко, и в силу этого неопровержимого свидетельства я знаю, что она не писала этих писем. Я говорю это, так как думаю, что для вас будет ценно иметь возможность сказать, что знаете о человеке, который готов лично засвидетельствовать, что здесь не было никакого обмана. Свидетельство одного очевидца перевешивает предвзятое суждение многих людей, которые сами не были свидетелями и получили сведения из третьих рук, если не из тринадцатых.
Помните, что если говорить с человеческой точки зрения, без Е. П. Блаватской не было бы и Теософического Общества, и не было бы представления всего этого великолепного учения для людей Запада. Возможно, я говорю вам немножко больше, чем следовало бы, потому что Великие, стоящие за всем этим, одновременно предприняли попытку действовать через два канала — одним из них была Е. П. Блаватская, а другим — Анна Кингсфорд. Я знал их обеих, и могу только сказать, что хотя представление Анны Кингсфорд было удивительным и интересным, оно не произвело большого впечатления и не завладело миром в сколько-нибудь заметной степени, тогда как существование Теософического Общества показывает, что представление Блаватской эту задачу выполнило.
И даже Теософическое Общество составляет лишь малую часть её работы, поскольку на каждого его члена может найтись 10, 12 или даже 20 не членов, которые читали её книги и приобрели много знаний по теософии. Так что распространение её учения вне всяких пропорций превосходит размеры Теософического Общества. Вот что сделала мадам Блаватская для всех нас и для всего мира, и за это мы ей обязаны нашей любовью и благодарностью. Она всегда говорила нам:
«Таковы факты, но не верьте в это просто потому что так сказала я. Применяйте свой разум и чувство здравого смысла, придайте учению жизнь и убедитесь в нем сами. Не брюзжите, и не критикуйте, не осуждайте — работайте».
Мы, принявшие её вызов и последовавшие её советам, скоро обнаружили, что её заявления подтверждаются, и её учение оказалось верным. Так что и вам, её современным последователям, я сказал бы: «Идите и действуйте так же».
И все вы можете видеть, что мы никогда её не забываем, и каждый год в День Белого Лотоса, как она того желала, мы воздаем дань памяти. Она не просила никого говорить о ней, хотя наша любовь и наше уважение к ней всегда заставляют нас это делать, но она просила прочесть что-нибудь из Бхагавад-гиты и «Света Азии», и это каждый раз 8 мая выполняется во всех теософических ложах, и надеюсь, что так будет всегда, и мы никогда не позволим памяти о нашей основательнице испариться из наших умов. Я хотел бы, чтобы вы осознали и помнили тот факт, что всему, что мы имеем и чему мы научились, в какой бы форме это к нам сейчас ни попадало, мы в действительности обязаны Е. П. Блаватской.
* * *
…Я помню так живо, будто это было только вчера, как я ехал с ней в этой самой двуколке, и какое чувствовал смущение, вызванное отчасти тем, что ехал с ней, а отчасти тем, что причинял ей ужасное неудобство, так как я забился в уголок сиденья, тогда как её огромная масса перевешивала и наклоняла экипаж в её сторону, так что рессоры всю дорогу скрипели. В путешествии в Индию её должны были сопровождать мистер и миссис Купер Оукли, и именно в их дом приехали мы с ней уже поздно ночью — фактически, думаю, что это было уже после полуночи.
Даже в такой поздний час в гостиной миссис Оукли собрались несколько преданных друзей, чтобы попрощаться с мадам Блаватской, которая уселась в кресло возле огня. Она блестяще говорила с присутствующими и сворачивала одну из своих вечных сигарет, когда внезапно её правая рука резко простерлась к огню весьма характерным образом, ладонью вверх. Она посмотрела на нее с удивлением, как и я сам, ведь я стоял рядом с ней, облокотившись на камин, и некоторые из нас отчётливо видели, как у нее в ладони образовалось нечто вроде беловатого тумана, а затем сгустилось в сложенный листочек бумаги, который она тут же вручила мне, сказав: «Вот ваш ответ». Все в комнате столпились вокруг, но она отослала меня прочь читать его, сказав, что я не должен давать никому видеть его содержание. Это была очень короткая записка, и гласила она следующее:
«Поскольку ваша интуиция повела вас в верном направлении и заставила понять, что моим желанием было, чтобы вы отправились в Адьяр немедленно, я могу сказать вам больше. Чем скорее вы поедете в Адьяр, тем лучше. Не теряйте ни одного дня, насколько это в ваших силах. Отплывайте 5-го, если возможно. Присоединяйтесь к Упасике в Александрии. Не давайте никому знать, что вы едете, и пусть благословения нашего Господа и мои скромные благословения защищают вас от всякого зла в вашей новой жизни.
Приветствую вас, мой новый чела.
К. Х.»
В оккультных делах услышать значит сделать. Блаватская оставила Лондон в тот же день, отправившись в Ливерпуль, где она села на океанский пароход «Клан Драммонд». Тем временем я метался по конторам пароходных компаний в поисках билета для себя.
На пароходе "Полуостровной и восточной пароходной компании", отплывавшем 5-го числа, не было ни одного свободного места ни в каком классе, так что мне пришлось искать другие пути.
…Мы отплыли тем же вечером и прибыли в Порт-Саид на следующее утро. А. Дж. Купер Оукли встретил меня там, и мы отправились в отель, где я и увидел мадам Блаватскую и миссис Оукли, сидящих на веранде. Последние слова Блаватской в Лондоне, обращенные ко мне были «смотрите, не упустите меня», и теперь она приветствовала меня словами, «ну, Ледбитер, вы и вправду прибыли, несмотря на все трудности». Я ответил, что, конечно же, я приехал, и что раз уж я обещал, то решил сдержать обещание, на что она ответила только: «Это было хорошо с вашей стороны», и затем погрузилась в оживленную беседу, — а все беседы, в которых Блаватская принимала участие, неизменно были оживленными, — которая, очевидно, была прервана моим появлением. Хотя она больше ничего не сказала, она явно была довольна, что я приехал, и, похоже, считала мое присутствие в своей свите чем-то вроде карты в игре, которую ей пришлось играть. Она срочно возвращалась в Индию, чтобы опровергнуть злую клевету миссионеров Христианского Колледжа, и видимо, считала, что если она вернётся вместе со священником признанной церкви, который оставил хорошее место там, чтобы стать её учеником и последователем, полным энтузиазма, это будет в некотором роде аргументом в её пользу.
…Тогда я еще не знал Блаватскую так хорошо, как узнал её потом, а возможно, и не чувствовал такой жажды деятельности. Я снял спальню, выловил нескольких комаров из внутреннего пространства балдахина над кроватью, и с удовольствием предвкушал, как расположусь там на ночь. Однако, вскоре после того, как спустилась темнота, у Блаватской случилась одна из вспышек вдохновения, которые столь часто приходили к ней от внутренней стороны вещей. Она обычно объясняла их появлением того или другого из тех, кого она называла Братьями — в это понятие она включала не только Учителей, но и многих из их учеников. В данном случае полученный ею намек полностью смешал все наши планы, потому что ей было указано вместо того, чтобы спокойно ожидать парохода, немедленно отправиться в Каир, где мы должны были получить некоторые сведения, которые могли оказаться очень полезными ей, чтобы разобраться с её вероломными слугами, Куломбами.
В те времена из Порт-Саида не было железной дороги, и единственным способом попасть в Каир было пройти по Суэцкому каналу до Исмаилии, где мы уже могли сесть на поезд, идущий в столицу. Путешествие по каналу мы совершили на крошечном пароходике, чем-то напоминавшем буксир, который удостоился именоваться «Хедив». Каждую полночь он отправлялся из Порт-Саида и рано утром достигал Исмаилии. Несмотря на свое громкое имя, это было, пожалуй, самое грязное и неудобное судно, которое я когда-либо встречал, но, конечно, нам пришлось им воспользоваться, и мы это сделали, как могли. На корме была маленькая хибарка, размером примерно три на три метра, которая называлась общей каютой, а сзади нее располагался этакий шкаф, называвшийся каютой для дам. Однако у него не было окон, так что когда дверь была закрыта, там была полная темнота. Его мы отвели мадам Блаватской.
…Так продолжалось несколько часов, пока это однообразие не было внезапно прервано жалобными криками мадам Блаватской, находившейся в своем шкафу. Миссис Оукли сразу же смело ринулась туда, только лишь чуть вздрогнув от встречи с полчищами насекомых, и обнаружила, что Блаватской очень плохо, она испытывает сильные боли и безотлагательно требует удобств, которых на нашем суденышке просто не существовало. К счастью, наша следующая остановка была в деревне Кантара — месте, где путь паломников из Каира в Иерусалим пересекает канал, и мы уговорили капитана нашего судна-катафалка подождать нас несколько минут. Конечно, там не было никакого трапа или даже причала, но они сделали нечто вроде мостков, какими пользуются строители, около фута шириной, и по ним мне с м-ром Оукли пришлось нести на берег нашу несчастную предводительницу. (Мадам Блаватская тогда весила 111 кг.; я знаю это, потому что сам взвесил её на весах мясника на борту парохода «Наварино» несколькими днями позже).
Вы можете представить, какая это была нервотрепка, и выражения Блаватской по этому поводу были скорее крепкими, чем обходительными. Но так или иначе этот подвиг мы совершили — Блаватская в целости и сохранности была доставлена на берег, а чуть позже — обратно на борт, что было еще более серьезным предприятием из-за сильного уклона трапа вверх. Наконец, она была доставлена обратно в свою тесную каморку, а героическая миссис Оукли сидела при ней, пока она не погрузилась в сон. Мистер Оукли, кажется, опять заснул, но его жена, как только смогла оставить нашу предводительницу, вышла и меряла шагами палубу вместе со мной, пока в бледном золотистом свете египетского утра мы не пришвартовались у причала Исмаилии.
…Бедная мадам Блаватская всё ещё несколько страдала от своей болезни и, очевидно, была не в лучшем настроении, но с негодованием отвергла наше робкое предложение провести день в Исмаилии, чтобы она могла восстановить свои силы. Так что, как и планировалось, мы заняли свои места в поезде.
Во время поездки к Блаватской постепенно вернулись силы, и начался небольшой разговор, но он был заметно окрашен событиями предыдущей ночи, поскольку наша предводительница удостоила нас самых мрачных предсказаний о нашей будущей судьбе:
«Ах! Вы, европейцы, — сказала она, — думаете, что вступите на путь оккультизма и триумфально пройдете через все трудности, но вы мало знаете о том, что вас ждет, и еще не пересчитали крушения на этом пути, как я. Индийцы знают, чего ожидать, и уже прошли через такие проверки и испытания, которые не привиделись бы вам в самом страшном сне, но вы, бедные слабосильные создания, что вы сможете сделать?»
Она продолжала эти кассандровские пророчества с таким однообразием, что это начинало уже бесить, но слушатели были слишком почтительны, чтобы попытаться переменить тему. Мы сидели по углам купе — Блаватская по ходу движения, а мистер Оукли сидел напротив неё с отрешенным выражением раннехристианского мученика, тогда как плачущая миссис Оукли, со всё увеличивающимся выражением ужаса на лице, сидела напротив меня. Сам же я чувствовал, будто подставил зонтик под сильный душ, но размышлял, что в конце концов довольно много других людей вступили на этот путь и достигли его цели, и мне казалось, что даже если мне не удастся достичь её в этой жизни, по крайней мере я смогу заложить хорошее основание для работы в следующем воплощении. Che sara, sara! (Что будет, то будет — итал.).
В те доисторические времена поезда обычно освещались коптящими масляными лампами, и в центре потолка каждого купе была большая круглая дыра, куда носильщики вставляли эти лампы, пробегая по крышам вагонов. Однако, это был дневной поезд, и через дыру было видно голубое небо. Получилось так, что мы с м-ром Оукли сидели откинувшись в своих углах, так что оба мы увидели повторение ранее описанного мною феномена, случившегося в Англии. Мы увидели, как в этой дыре образуется шар беловатого тумана, и мгновением позже он сгустился в сложенный лист бумаги, который упал на пол нашего купе. Я бросился к нему, поднял его, и сразу же вручил Блаватской. Она тут же развернула и прочла его, и я увидел, как её лицо вспыхнуло багрянцем.
«Уф, — сказала она, — вот что я получаю за то, что пытаюсь предупредить вас об ожидающих вас неприятностях», — и бросила бумагу мне.
«Я могу прочитать?» — спросил я, и она ответила: «А как вы думаете, зачем я вам её дала?» Я прочитал её и обнаружил, что это записка за подписью Учителя Кут Хуми, в которой мягко, но совершенно ясно указывалось, что, пожалуй, зря она, имея с собой серьезно настроенных и полных энтузиазма кандидатов, рисует им мрачные картины пути, который, как бы труден он ни был, в конце концов должен привести их к несказанной радости. Завершалось послание несколькими добрыми словами, обращенными поимённо к каждому из нас. К сожалению, я не могу совершенно точно передать слова этого письма, хотя я уверен, что верно передал его общий тон. Короткая фраза, обращенная лично ко мне, была такой: «Скажите Ледбитеру, что я удовлетворен его преданностью и рвением».
Вряд ли нужно говорить, что всех нас это весьма утешило, мы были полны благодарности и испытали подъем, но хотя вряд ли можно было сформулировать укор в более мягких тонах, было видно, что Блаватская не вполне это оценила. До начала нашего разговора она читала какую-то книгу, обзор которой она хотела сделать в «Теософисте», и всё еще сидела с раскрытой книгой на коленях и ножом для разрезания бумаги в руке. Теперь она продолжила чтение, смахивая пыль пустыни (которая сыпалась в купе через открытое окно) со страниц ножом для бумаги. Когда ворвалось особенно свирепое облако песка, м-р Оукли встал и сделал движение, собираясь закрыть окно, но Блаватская недобро посмотрела на него и презрительно, с безмерным сарказмом спросила: «Вам ведь не помешает немного пыли?» Бедный мистер Оукли ретировался в свой угол, как улитка в свой домик, а наша предводительница больше не изрекла ни слова до самого нашего прибытия на станцию в Каир. Конечно же, эта пыль была довольно мучительна, но после одного этого замечания мы решили, что лучше уж терпеть её в молчании. Помню, что миссис Оукли носила одно из тех любопытных изобретений, которые женщины называют «боа из перьев», и прежде чем мы достигли Каира, всё оно представляло собой сплошную полосу песка — перья были уже неразличимы.
В Каире мы наняли экипаж и поехали, естественно, в отель Шепхердс, который обычно был прибежищем англичан. Похоже, у тридцати или сорока человек возникла та же самая идея, поскольку мы обнаружили, что обширный входной холл заполнен людьми, толпящимися в ужасной суматохе. Наш багаж, которого у нас было приличное количество, был нагроможден на полу в центре холла, и на нем сидела Блаватская, тогда как мистер Оукли пытался пробиться через толпу к стойке регистрации, чтобы снять для нас комнаты. Едва ему удалось это сделать (фактически, он еще пробирался сквозь толпу обратно к нам), как она вскочила со своего места и возбужденно позвала его, сказав, что мы в этом отеле вообще не останавливаемся, а должны будем направиться в отель д'Орьент, который держали Куломбы во время своего пребывания в Египте — она получила намек, что в этом доме мы можем получить много сведений, которые могли бы оказаться полезны Блаватской, когда ей придется разбираться с ними потом.
Конечно, это опять всё смешало — бедному мистеру Оукли пришлось возвращаться и отменять заказ на снятые им комнаты, и мы отправились в другой отель, который, будучи конечно не столь фешенебельным, всё же оказался достаточно комфортабельным. Он находился на площади Эзбекие, и нам досталось несколько приятных комнат, выходящих в сад. Мы оставались там несколько дней, и предложение, полученное Блаватской, оказалось весьма плодотворным, поскольку она смогла получить от новых хозяев гостиницы и слуг, проработавших там несколько лет, многочисленные свидетельства и подробности о ненадежном и нечистоплотном поведении её прежних владельцев.
* * *
В комнате Блаватской в этой гостинице я и увидел впервые одного из членов Братства. Сидя на полу у её ног и сортируя для неё кое-какие бумаги, я был поражен видом возникшего между нами человека. Он уж точно не вошел через дверь, которая была прямо передо мной и не открывалась. Я вскочил, издав громкий возглас удивления, что вызвало у Блаватской безудержный хохот. Подтрунивая надо мной, она сказала: «Недалеко вы уйдете по пути оккультизма, если вас можно легко поразить такими пустяками». Затем она представила меня посетителю, который оказался Джуал Кхулом, который теперь Учитель, а тогда еще не принял посвящения, после которого он стал адептом.
Наше пребывание в Египте было весьма примечательным опытом во многих отношениях, поскольку Блаватская постоянно рассказывала нам многое о внутренней стороне того, что мы там видели. Она уже бывала в Египте раньше и была хорошо знакома с некоторыми из официальных лиц, включая премьер-министра Нубар Пашу, который очень любезно пригласил нас на обед. Похоже, она также очень близко знала русского консула, г-на Хитрово, который был к ней очень любезен и внимателен, посылая каждое утро большой букет красивых цветов, и во всех отношениях вёл себя с ней как с леди самого высокородного происхождения, каковой она в действительности и была в своей стране. Она также представила нас мсье Масперо, хранителю тогдашнего Булакского музея. Особенно мне помнится, как мы шли с этим джентльменом через музей, и как Блаватская могла сообщать ему огромную массу интереснейшей информации о разных диковинках, предоставленных на его попечение.
…Блаватская знала арабский и развлекала нас, переводя нам не предназначенные для чужих ушей замечания, которые отпускали степенные и почтенные арабские купцы, сидя и разговаривая между собой на базаре. После того, как они некоторое время называли нас христианскими собаками и непочтительно отзывались о наших родственниках в нескольких коленах, она вежливо осведомлялась у них на их родном языке — как они думают, приличествует ли добропорядочному сыну Пророка так говорить о тех, с кого они надеются получить большую прибыль. Эти люди всегда были очень смущены, не ожидав, что кто-то из европейцев может вообще их понять.
Однако арабский, похоже, был единственным восточным языком, который она знала хорошо. Санскрита она не знала, и многие трудности нашей теософической терминологии происходят из того факта, что в те времена ей приходилось описывать любому индийцу, который оказывался поблизости, то, что она видела или знала, и спрашивать у него санскритское название для этого. Очень часто тот, кто сообщал ей термин, не очень понимал, что она имела в виду, а даже если и понимал, то мы должны помнить, что она спрашивала приверженцев разных школ философии, и каждый отвечал соответственно смысловому оттенку, придаваемому этому термину в его собственном учении.
* * *
В этот период вокруг Блаватской постоянно происходило много любопытных явлений. Во-первых, самым поразительным из феноменов была она сама, поскольку её перемены были многообразны. Иногда её телом пользовались сами Учителя и прямо писали или говорили через нее. В другие периоды, когда её «я» могло быть занято где-то еще, её тело занимали один или два ученика более низкой степени, чем она сама, и были даже случаи, когда оно оставалось на попечении другой женщины — я думаю, тибетки. Я сам часто видел, как происходили эти изменения, и как новый человек, вошедший в тело, осматривался вокруг, чтобы выяснить положение дел в том месте, куда он прибыл, и пытался ухватить нить разговора, например. И всё же, она ни в каком смысле не была обычным медиумом, поскольку в качестве истинного владельца тела она находилась более или менее в пределах досягаемости, была в полном сознании и полностью понимала происходящее.
Эти удивительные изменения иногда приводили к самым необычайным сложностям. Чела, которого внезапно призывали занять её тело, был, конечно, в неведении о том, что она говорила несколькими минутами раньше, и потому мог случайно допустить то, что выглядело явным противоречием. Я помню историю, рассказанную мне позже одним из живших в доме на Авеню Роуд, которая хорошо иллюстрирует трудности, с которыми нам приходилось сталкиваться. Рассказчик обладал некоторым опытом в юриспруденции, и вследствие этого его обычно посылали действовать в качестве представителя этого домовладения, или самой Е. П. Блаватской, когда возникало какое-то дело, требовавшее услуг юристов.
В один прекрасный день такое дело появилось. Я точно не знаю, в чем оно состояло, но со стороны Блаватской оно требовало подписания нескольких документов. Наш член положил перед ней документы и постарался с истинно юридическим чувством ответственности объяснить ей их смысл, но она, похоже, вовсе не поняла это с достаточной ясностью, и даже несколько нетерпеливо отодвинула бумаги в сторону. Получив, как он полагал, все необходимые подписи, он ушел и собрался отправиться в Сити, но обнаружив, что погода холоднее, чем он ожидал, решил надеть плащ, и взбежал за ним по лестнице в свою комнату.
Перекладывая свои бумаги из одного кармана в другой, он механически пробежался по ним, чтобы убедиться, что все они на месте, и к счастью обнаружил, что одна из них осталась неподписанной, так что спускаясь, он еще раз зашел в комнату Блаватской и сказал:
— Здесь оказалась одна из бумаг, которую я пропустил; не подпишите ли вы её?
— Каких бумаг?
— Это лишь еще одна из тех, что вы подписали несколько минут назад.
— Что вы имеете в виду? Я не подписывала никаких бумаг, — ответила она с негодованием.
— Но вот же они, — запротестовал озадаченный сотрудник, и разложил бумаги перед ней.
— Да, вижу, — сказала она, по-видимому, смягчившись, — но каково их назначение?
Наш друг еще раз повторил свои объяснения, и они в этот раз не только были полностью поняты, но эта мадам Блаватская оказалась лучшим деловым человеком, чем он сам, и задала ему вопросы, на которые он не смог ответить!
Неудивительно, что посторонние не всегда могли вполне уловить ситуацию!
Помню, как однажды она купила на рынке благовоний в Каире крошечную бутылку розового масла для комнаты-часовни в Адьяре, заплатив за нее 2 фунта. Когда через полчаса мы обедали в отеле, сидя за маленьким столиком в алькове, заказанном для нашей компании, из пространства на стол упали два английских соверена. Блаватская объяснила нам, что Учителя сказали ей, что она не должна тратить на них деньги таким образом, поскольку нам, прежде чем мы достигнем Адьяра, понадобится каждый имеющийся у нас шиллинг — как впоследствии конечно же и оказалось.
Время от времени я наблюдал многие явления, близко связанные с мадам Блаватской. Я видел, как она осаждала рисунки и тексты, а также, как при помощи оккультных сил она находила какой-нибудь потерянный предмет. В некоторых случаях я видел, как в её присутствии из воздуха падали письма; и я должен также заявить, что видел, как такое письмо упало в нашей штаб-квартире, в Адьяре, когда сама она была в Англии, в шести тысячах миль оттуда. После её ухода с физического плана и сам я несколько раз удостаивался чести доставлять такие же письма от Учителя.
В те ранние дни Теософического Общества послания и инструкции от Учителей были частыми, и великолепный уровень энтузиазма, с которым мы жили, те, кто вступил в него уже после смерти Блаватской, вряд ли могут представить. Те из нас, кто получили неоценимую привилегию быть в непосредственном соприкосновении с Учителями, естественно, сохранили этот энтузиазм, но нам, чьи силы настолько меньше, чем её, оказалось нелегко в полной мере передать его новым членам. Я, однако, иногда задумываюсь, как смогли бы выдержать многие из наших нынешних членов несколько суровую, но примечательно эффективную тренировку, которой она подвергала своих учеников. Могу засвидетельствовать, что во мне её крутые методы произвели радикальные изменения за очень краткий срок, а также тот факт, что они закрепились и стали постоянными!
Когда я попал в её руки, я был обычным сельским священником, любившим поиграть в теннис на траве — думаю, что вполне добропорядочным и совестливым, но страшно робким и стеснительным, со всеми страхами среднего англичанина выглядеть белой вороной или попасть в смешное положение. Через несколько недель её воспитания я достиг стадии, на которой совершенно закалился по отношению к насмешкам, и меня уже нисколько не заботило, что подумают обо мне другие. Я имею в виду это совершенно буквально — не то, чтобы я просто научился выносить клевету стоически, несмотря на внутреннее возмущение, а я на самом деле не заботился, что подумают или скажут обо мне люди, и вообще никогда не обращал на это внимания, и с тех пор не обращаю! Я признаю, что её методы были крутыми и определенно неприятными, но в их действенности сомнений быть не может.
Если не считать Великих Учителей Мудрости, я больше не знал ни одного человека, от которого бы столь видимо исходила сила. Конечно же, она была и умна; она не была ученым в обычном смысле слова, однако, как я уже упоминал, владела по-видимому неистощимыми запасами необычайных знаний по всем видам посторонних и неожиданных предметов. Она была неутомимой труженицей, работая с утра до ночи, и ожидала от всех окружающих такого же энтузиазма и такой же удивительной стойкости. Она всегда была готова пожертвовать собой — да фактически и другими — на благо дела, той великой работы, в которой она была занята. Предельная преданность своему Учителю и его работе была доминантой её жизни, и хотя сейчас она носит другое тело, эта нота всё еще звучит неизменно, и если когда-нибудь ей укажут выйти из своего уединения и снова заняться обществом, которое она основала, мы услышим, как она протрубит в наших ушах подобно горну, сзывающему вокруг неё старых и новых друзей, чтобы вековая работа была продолжена.
* * *
Наше интересное пребывание в Каире было окончено с новостями, что наш пароход «Наварино», принадлежавший Британской Индии, прибыл в Порт-Саид.
…Среди пассажиров было несколько миссионеров, и они, за одним исключением, похоже, считали нас эмиссарами Князя Тьмы. Исключением был молодой священник из Уэсли по фамилии Ресторик, с которым я играл в настольный теннис. Я нашёл его вполне разумным и дружелюбным, и охочим без всяких едкостей обсуждать все виды религиозных вопросов. Совсем другой тип представлял искренний, но совершенно необразованный миссионер из Америки, которого звали Дэниэл Смит. Он не делал тайны из того факта, что раньше клал кирпичи, но нашёл эту тяжёлую работу на открытом воздухе непосильной для своего здоровья, и как он выразился, Господь призвал его проповедовать Евангелие язычникам.
Возможно, по причине своего невежества он был склонен к агрессии, и часто ввязывался в споры с Блаватской, что было большим развлечением для пассажиров. Боюсь, что наша предводительница испытывала нечто вроде чертовского удовольствия, затягивая его в разговор и побуждая делать самые невозможные богословские заявления. Она знала Библию гораздо лучше, чем он, и могла постоянно приводить неожиданные и малоизвестные цитаты, которые вызывали у него негодующий протест: «Этого нет в Библии! Я уверен, что нет!».
Тогда Блаватская с ледяным спокойствием обращалась ко мне: — «Ледбитер, принесите из каюты мою Библию» — и приводила его в полное замешательство, показывая главу и стих. Однажды он столь смешался, что ответил: «Ну во всяком случае я уверен, что в моём экземпляре этого нет». Но довольный смешок, пробежавший по аудитории, предостерёг его от таких необдуманных заявлений в будущем.
Я помню, как однажды во время нашего перехода через Индийский Океан мы с Блаватской прогуливались по палубе в великолепном сиянии тропического восхода, когда сей достойный миссионер появился наверху лестницы, и она сразу же приветствовала его следующими словами:
«Ну, мистер Смит! Посмотрите вокруг, на спокойное сияющее море и прекрасные цвета! Посмотрите, как благ ваш Бог! Надеюсь, что в такое прекрасное утро вы не станете говорить мне, что я вечно буду гореть в аду!»
Я должен отдать преп. Дэниэлу должное — он густо покраснел, и было видно, что ему очень неудобно, но он мужественно держался своего и с видимым усилием ответил:
«Мне очень жаль, мэм, но я полагаю, что будете».
Естественно, что яркая и сильная личность Блаватской произвела впечатление на всё общество — как на членов команды, так и на пассажиров (исключая капитана), и когда бы в хорошую погоду она ни решила показаться на палубе, она быстро собирала вокруг себя нечто вроде свиты заинтересованных слушателей, которые задавали ей вопросы на всевозможные темы и зачарованно слушали её рассказы о её переживаниях и приключениях в отдалённых уголках мира. По вечерам они особенно просили рассказать о необычайном и сверхъестественном, что она делала так хорошо и с таким мрачным реализмом, что аудиторию пробирала приятная дрожь. Однако я заметил, что у слушателей была явная склонность держаться после этого вместе, и никто не отваживался войти в тёмный проход в одиночку!
«Наварино» был не вполне океанским лайнером, но в конце концов мы всё же прибыли в Коломбо, где нас встретил полковник Олькотт, который познакомил меня с ведущими членами тамошнего Буддийского Теософического Общества. Это было прежнее поколение сотрудников, и как я полагаю, вряд ли кто-нибудь из этих сингальских джентльменов, занимавших тогда среди нас видное место, всё ещё держит флаг Теософического Общества на физическом плане. Особенно мне запомнился старый Мохандирам (важный городской чиновник), мистер Уильям де Эбрью (отец известного Питера де Эбрью, столь верно трудившегося для нас много лет), Дон Гаролис де Мутваль, мистер Дж. Р. де Сильва (которого полковник по какой-то причине называл «доктором», хотя это и не было его профессией), мистер Ч. П. Гунавардана (тогдашний секретарь филиала в Коломбо), мистер С. Н. Фернандо, мистер Виджьясекара, мистер Хендрик де Сильва и другие, чьи имена я уже позабыл, хотя их лица ясно стоят перед моим умственным взором. В конце концов, это было 46 лет назад, более чем половина долгой жизни!
* * *
…В свой прежний визит на этот прекрасный остров Шри Ланка Олкотт и Блаватская произнесли исповедание буддийской веры и были формально приняты в эту религию, и теперь Блаватская спросила меня, хочу ли я в этом последовать их примеру. Она сильно подчёркивала, что если я предприму этот шаг, это должна быть полностью моя инициатива и моя ответственность, и что она не хочет меня убеждать, но думает, что поскольку я христианский священник, открытое принятие мною великой восточной религии сделает многое, чтобы убедить и индусов, и буддистов в честности моих намерений и позволит мне стать куда более полезным, работая среди них для наших Учителей.
Я ответил, что испытываю величайшее почтение к Господу Будде и всем сердцем принимаю его учение, так что для меня будет большой честью вступить в ряды его последователей, если это можно будет сделать, не отрекаясь от христианской веры, в которой я был крещён. Она уверила меня, что такого отречения от меня требовать не будут, и что между буддизмом и истинным христианством несовместимости нет, хотя никакой просвещённый буддист не станет верить в грубые богословские догмы, обычно проповедуемые миссионерами. Буддизм, сказала она, вопрос не веры, а жизни, и меня попросят не принимать какой-либо символ веры, а жить в согласии с заповедями Господа Будды.
Конечно, на это я полностью согласился, и было устроено, что меня представят первосвященнику для принятия.
* * *
…После дня или двух в Коломбо мы продолжили наше путешествие на борту «Наварино», и вовремя прибыли в Мадрас, где встретились с сильным волнением, что сделало нашу высадку неприятным и даже несколько рискованным делом. За несколько лет до того там был возведен волнорез, но он оказался недостаточно крепким, чтобы противостоять бурям, поднятым муссоном, так что всё, что от него осталось — несколько разбросанных нагромождений камней. В результате нам пришлось покидать корабль на огромных шлюпках весьма необычной конструкции.
…Лодки были очень глубокими, и гребцы со своими длинными веслами кое-как уселись по сторонам, по самому планширу, тогда как несчастные пассажиры повалились у них под ногами в углубление посредине, которое было бы трюмом, кабы у этой лодки была палуба. Можно понять, что высадка на такие суденышки с парохода, который сильно качало на открытых волнах (ведь ничего, подобного бухте, там, конечно, не было) требовала большой ловкости, и вправду была определенно опасным делом, потому что лодка лишь на мгновение оказывалась на уровне фальшборта парохода и сразу после этого была уже шестью или даже девятью метрами ниже, поскольку волны были прямо, как горы.
Нужно было прыгать точно в верный момент, и большинство пассажиров один за другим совершили это, хотя и в сильном трепете, в основном неуклюже сваливаясь на дно лодки. Очевидно, для мадам Блаватской такого сорта гимнастика была невозможна, и единственной альтернативой оказалось крепко привязать её к стулу и спускать на лебедке, как груз. Вряд ли нужно говорить, что ей не очень понравилась эта операция, и я думаю, что отпущенные ею по этому поводу выражения удивили даже бывалых моряков. Однако она была спущена и принята в целости и сохранности, и хотя сам процесс мог выглядеть и лишенным достоинства, думаю, что некоторые из оставшихся ей даже завидовали.
Вскоре все мы были уже на лодке, очень промокшие, но больше никак не пострадавшие. Нужно вспомнить, что Блаватская возвращалась в Индию, чтобы ответить на массу самых злобных и лживых обвинений, выдвинутых против нее миссионерами Мадрасского Христианского Колледжа, и что эти так называемые миссионеры уверенно предрекали, что она никогда не вернется и не сможет ответить на эти обвинения. Поэтому индийцы считали её героиней и мученицей, и тысячами пришли устроить ей такое приветствие, какое приличествовало бы вернувшемуся с победой генералу.
…Посмотреть на это зрелище приехало довольно много европейцев — они сидели в своих экипажах в конце причала. Думаю, что супруги Оукли были определенно не в своей тарелке и чувствовали себя неудобно, и должен признаться, что был немного смущен и сам, поскольку встреча была, мягко говоря, необычной, но Блаватская принимала всё это гостеприимство с большим достоинством, как нечто разумеющееся, и похоже, даже получала от этого удовольствие.
…все махали флагами и кричали, что есть мочи. Причал казался очень, очень длинным, но наконец мы достигли того его конца, который примыкал к берегу, и там обнаружили, что некий симпатизирующий махараджа послал навстречу Блаватской карету, чтобы доставить её в зал Пачьяппы, где к ней должны были обратиться с приветственной речью студенты.
Нас вытолкнули на сцену, где Олькотт и Блаватская устроились в двух больших креслах. Зал был набит до отказа, и гул приветствий не давал говорить несколько минут. Конечно, по доброму и зрелищному индийскому обычаю все мы были украшены гирляндами цветов. Была сделана попытка прочитать приветственную речь, но из-за неукротимых взрывов приветствий было трудно за ней следить. Затем полковник Олькотт поднялся, чтобы ответить от имени Блаватской, и можно было надеяться, что его речи позволят стать заключительной, но было много индийских братьев, пожелавших выразить свою симпатию, а также пламенное негодование на звериную злобу миссионеров.
Слышались настоятельные требования, чтобы выступила и сама Блаватская, и хотя она обычно не выступала на публике, она в конце концов согласилась сделать это по такому особому случаю. Естественно, её приняли громом аплодисментов, которые продолжались так долго, что ей пришлось сесть и ожидать, когда они закончатся. Когда наконец ей позволили говорить, она очень хорошо начала, сказав, как тронута этим восторженным приемом, показавшим ей, что как она всегда знала, индийский народ не принимает покорно этой злой, трусливой и просто отвратительной клеветы, распространяемой этими ..., и тут она произнесла такое сильное прилагательное, что полковник поспешно вмешался и как-то убедил её снова сесть на свое место, тогда как сам обратился к одному индийскому члену, чтобы тот сделал несколько замечаний.
* * *
…Штаб-квартира, в которую я прибыл в декабре 1884 года, сильно отличалась от дворцового ансамбля зданий, которые теперь являются взору посетителя, когда он въезжает туда из Мадраса через Элфинстонский мост. Полковник Олькотт купил это поместье только за два года до этого и ещё не начал ту серию изменений и расширений, которая к настоящему времени столь преобразила здания. Поместье занимало 11 гектаров, и дом был обычного англо-индийского типа — небольшой, но хорошо построенный и удобный. По бокам у него были два небольших восьмиугольных садовых павильона, в каждом из которых было по две комнаты, также имелись и обычные стойла и хозяйственные постройки, к которым, однако, была добавлена ванна для плавания. К сожалению, у нас нет хороших фотографий этого дома в том его виде, хотя есть маленькая вырезка из какого-то старого журнала, дающая частичный вид, и некоторые фотографии с ранних съездов, на которых немного видно и здание.
.jpg "Адьяр 1884 год Рисунок У.Джаджа")
Когда я впервые его увидел, на первом этаже у него был квадратный центральный холл, с каждой стороны которого были по две удобных комнаты. За ним было нечто вроде передней, а за ней — помещение, очевидно, задуманное в качестве основной гостиной. Оно тянулось почти на всю длину дома и открывалось на широкую террасу, выходившую на реку Адьяр. Эта комната использовалась под контору секретаря-регистратора и менеджера журнала «Теософист»; также мы держали в ней наш небольшой запас книг, имевшихся на продажу — это было семя, из которого выросла нынешняя широкая деятельность нашего теософического издательства (TPH).
Весь дом был покрыт плоской бетонированной крышей, как обычно делается в Индии. На ней, когда дом перешел во
владение Теософического Общества, была одна большая комната (теперь разделенная на две спальни), а по лестнице вниз — маленькая комнатка, нечто вроде мезонина с окном, выходящим на большой мост, в ней жил Дамодар. Большую комнату вначале занимала Блаватская, но не вполне была ею довольна, так что за то время, пока она была в Европе, в северо-восточном углу крыши для неё была возведена другая комната, в которой она и поселилась после нашего прибытия в Адьяр в конце 1884 г. Олькотт одно время жил в одном из садовых павильонов — с восточной стороны главного здания. Восьмиугольную комнату занимал доктор Франц Хартманн, а Олькотт поселился в продолговатой комнате прямо за ней. По прибытии из Европы мы нашли все имеющиеся помещения занятыми, и в действительности даже перенаселенными, так что один или два раза я был удостоен чести переночевать на тахте в комнате полковника.
Помню, как однажды посреди ночи я проснулся и увидел высокую фигуру с фонарём, стоявшую у изголовья кровати Олькотта, что меня несколько удивило, поскольку я знал, что дверь заперта. Я привстал на кровати, но увидев, что посетитель разбудил полковника, и тот по всей видимости его узнал, успокоившись, лег опять. После недолгого серьезного разговора фигура внезапно исчезла, что было для меня первым признаком того, что это не простой посетитель из плоти. Поскольку полковник, привставший с кровати, быстро лег опять и заснул, мне пришло в голову, что мне лучше поступить так же, но утром я осмелился почтительно рассказать полковнику, что я видел. Он сообщил мне, что этим посланцем был Джуал Кхул — сейчас член Великого Братства, а тогда главный ученик и помощник Учителя Кут Хуми — тот же самый, которого я уже видел в отеле Орьент в Каире, хотя в этом случае освещение было недостаточным, чтобы я мог его узнать.
Позже, когда Блаватская уехала в Европу, Олькотт по её желанию занял новую комнату, которую построил для нее в углу крыши, и с тех пор её всегда занимает президент Общества. Изменения, сделанные с тех пор в здании штаб-квартиры, имели столь радикальный характер, что сейчас посетителю практически невозможно восстановить в уме прежний вид дома, и даже тем из нас, кто знал его раньше, трудно проследить старые ориентиры.
* * *
…Можно представить, с каким необычайным энтузиазмом я прибыл на первый для меня съезд Теософического Общества — что значило для меня наконец оказаться на священной земле Индии, среди темнокожих братьев, о которых я так много слышал, из которых любой мог оказаться учеником одного из наших святых Учителей, и уж по крайней мере каждый, как я думал, с самого детства изучал Ведические Писания, зная о них гораздо больше, чем могли знать мы, европейцы. Я был вполне готов увидеть в каждом лучшее и извлечь из всего максимальную пользу, и был встречен каждым, с кем мне приходилось соприкасаться, с самым добрым расположением, получив от этого огромное удовольствие. Количество и разнообразие полученных мною новых впечатлений было столь велико, что даже несколько переполняло, и по правде я лишь смутно припоминаю лекции, прочитанные тогда ещё незнакомыми мне братьями. Главной темой обсуждения были неописуемо постыдные нападки на Блаватскую со стороны некоторых лиц, называвших себя христианскими миссионерами — хотя ничто, вероятно, не могло быть более нехристианским, чем столь злостно и яростно развернутая ими клеветническая кампания.
Скоро я обнаружил, что по тому вопросу, как лучше всего ответить на эту клевету, существует большая разница мнений. Сама Блаватская была полна самого живого негодования и особенно желала преследовать клеветников в суде. Многие из её друзей и почитателей всем сердцем согласились с ней в этом, но случилось так, что среди самых важных из индийских членов оказалось множество видных юристов и государственных деятелей из различных полунезависимых индийских государств, и все они как один настоятельно не советовали ей так поступать. Они хорошо знали крайнюю враждебность чувств индийских англичан к Теософическому Обществу и заявили, что совершенно невозможно, чтобы Блаватская добилась справедливости в суде, и чтобы он проводился с обычной беспристрастностью. Самому мне нечего было предложить по этому вопросу, так что я не буду здесь об этом распространяться, но я хотел бы отослать читателей к III тому «Страниц старого дневника» Х. С. Олькотта (с. 190-195), где они найдут все доводы, которые и привели к решению, к которому пришел Комитет.
Еще одно соображение, которое, как я думаю, имело большой вес при принятии этого решения, состояло в том, что было совершенно невозможно предотвратить вынесение на суд вопроса существования наших святых Учителей, что не преминули бы сделать наши враги, так что их имена были бы выставлены на поругание крайне неразборчивых в средствах клеветников, что само причинило бы максимум боли тем, кто любил их и следовал за ними. Чувствовалось, что подобное святотатство вызвало бы среди всех приличных индусов такое широкое негодование и ужас, что было бы лучше выдержать любое поношение, чем позволить врагам вылить такой ужасный поток грязи. Полковник Олькотт (сам будучи юристом) бросил весь вес своего влияния на сторону более благоразумной партии, и в конце концов Блаватская очень неохотно согласилась подчиниться их решению.
Многие из тех, чьи имена занимают самое видное место в моих воспоминаниях об этом съезде 1884 г., теперь ушли от нас, и их упоминание просто дало бы список имен, малоизвестных нынешнему поколению теософов. Но они имеются в «Страницах старого дневника» нашего Президента-основателя, а фотографии многих из них можно увидеть в серии мемуаров о «Достойных теософах», выходивших несколько лет назад** в журнале «Теософист», а также в монументальном труде Ч. Джинараджадасы «Золотая книга Теософического Общества»***. Многие из них были людьми с благородной репутацией и занимали высокое положение в обществе, и я ценю честь быть с ними знакомым, пусть и немного. Секретарем-регистратором тогда был молодой маратхский брахман Дамодар Кешуб Маваланкар, и насколько я помню, из молодых людей лишь он и один южный брахман брали на себя значительную часть работы, хотя публичные встречи посещали многие сотни учащихся.
Этот молодой брахман был в некотором роде загадкой. Как я понял, его настоящим именем было М. Кришнамачари, но
в тот период, о котором я пишу, все знали его как Бабаджи (или Баваджи) Дарбхагири Натха. Но это северное имя, а не южное, и из упоминания в одной из книг Синнетта выходит, что в северной Индии действительно жил человек по имени Бабаджи Дарбхагири Натх, сыгравший некоторую роль в ранней истории Теософического Общества. Но это был точно не тот человек, которого я видел в Адьяре, поскольку у Синнетта он был описан как высокий и дородный человек, тогда как этот молодой человек был почти что карликом. Тогда казалось, что он глубоко предан Блаватской, и когда несколько позже она отправилась в Европу, он был одним из сопровождавших её; но потом, по некой неизвестной причине, он обратился против нее, и нападал на нее самым грубым образом. Я помню, как Блаватская написала мне письмо, в котором горько жаловалась на его злобную и клеветническую деятельность, и Учитель Кут Хуми в ходе пересылки по почте прокомментировал это письмо (как часто делали Учителя в те дни) и сказал, что маленький человек провалился.
* * *
Вскоре после окончания съезда полковник Олькотт попросил меня сопроводить его в экспедиции, целью которой было познакомить с теософией Бирму.
…Но здесь я встретился с примером пустячного, но любопытного явления, которое, похоже, преследовало полковника. Беседы с индийскими пандитами очень сильно убедили его в важности священного числа 7, и в результате этого он всегда следил за появлением этого числа во всевозможных мелочах повседневной жизни. Можно было бы посмеяться над этим, как над маленьким безобидным суеверием, если бы не тот факт, что это число действительно преследовало его самым необычайным образом. В журнале «Теософист» за март 1892 г. он пишет о Е. П. Блаватской:
«В книге Синнетта я заметил совпадение — она прибыла в Нью-Йорк 7 июля 1873 года, то есть в седьмой день седьмого месяца сорок второго года её жизни, и наша встреча откладывалась, пока мне тоже не исполнилось сорок два. Следует также заметить, что она умерла в седьмом месяце семнадцатого года нашего сотрудничества в области теософии. Добавьте к этому следующий факт — Анни Безант пришла к ней в качестве кандидата в члены в седьмой месяц семнадцатого года с тех пор, как окончательно вышла из христианского сообщества (и самой Безант тогда тоже было сорок два года), так что у нас уже есть замечательный ряд совпадений. Моя собственная смерть, когда бы она ни наступила, несомненно случится в такой день, который подчеркнет судьбоносность числа семь в истории нашего Общества и двух его основателей».
Его пророчество точно исполнилось, ведь он умер в 7 часов 17 минут 17 февраля 1907 года****.
…Полковник также завязал знакомство с некоторыми европейскими и азиатскими джентльменами, глубоко интересовавшимися явлениями месмеризма, а поскольку он сам был сильным месмеристом, то 
скоро смог образовать небольшую группу изучающих это направление. Но когда вся эта работа в разных направлениях так хорошо началась, от Дамодара ему пришла телеграмма, в которой тот просил Олькотта срочно вернуться, поскольку Блаватская была опасно больна. Конечно, он первым же пароходом вернулся в Мадрас, оставив меня в Рангуне пытаться удержать вместе все эти разнообразные элементы, что было достаточно серьезным предприятием для человека, которому этот конкретный тип работы был совершенно в новинку. Тем не менее, я сделал всё, что было в моих силах, хотя боюсь, что мне не хватало такого же лёгкого и живого ума, как у полковника, и его умения объяснять.
По прибытии в Мадрас он обнаружил Блаватскую в самом серьезном положении, и думаю, что в течение трех или четырех дней он был совершенно неуверен в том, что она пойдет на поправку. Но в конце этого периода её Учитель нанес ей один из тех визитов, при которых он предлагал ей выбор — оставить это ужасно ослабленное тело или ещё поносить его, чтобы выполнить ещё одну часть работы, прежде чем окончательно его отбросить. Похоже, в ходе её миссии это случалось неоднократно, и каждый раз она выбирала более трудный путь и получала от Учителя дополнительные силы, чтобы продолжить немного ещё. В этот раз ей стало намного лучше столь внезапно, что она решила отправить полковника обратно в Бирму, так что он вернулся тем же пароходом, который и доставил его в Индию — «Ориентал». Вряд ли мне нужно говорить, как рад я был встретить его и узнать о столь чудесном выздоровлении Блаватской.
* * *
…Мы покинули Рангун на пароходе "Хималая" компании Британской Индии…
…Прибыв в Адьяр, мы обнаружили там преобладание самых неудовлетворительных обстоятельств. Штаб-квартира вовсе не была мирной гаванью, каковою ей надлежало быть, но вместо этого её наполняло беспокойство и недоверие. Несмотря на решение съезда, её обитатели всё ещё были разделены по вопросу, следует ли Блаватской преследовать в суде миссионеров за клевету. Там было много придерживавшихся мнения, что лишь с помощью успешного иска она сможет реабилитировать себя в глазах мира, да и сама она сильно склонялась к тому, чтобы согласиться с ними, в то время как другие считали, что такое дело не может кончиться ничем иным, кроме катастрофы.
Европейская часть обитателей штаб-квартиры в то время была весьма недовольна тем, как Олькотт вёл дела Теософического Общества, и желала, чтобы он передал контроль над ними комитету, состоявшему, если я правильно помню, из них самих и одного индийского джентльмена в качестве сотрудника. Лично мне это казалось ужасно нечестным предложением, и я отказался принимать в этом какое-либо участие, а Олькотт, вполне естественно, не чувствовал, что может передать недовольным свою президентскую ответственность. Во время его отсутствия они вытянули у Блаватской неохотное и половинчатое согласие с их планом, когда она была слишком больна, чтобы полностью понять масштабы их предложения — они запугивали её пророчествами о неминуемом распаде и крахе Теософического Общества, если их рецепт не будет немедленно принят. Но как только она поправилась, а полковник Олькотт объяснил ей изнанку их с виду умеренных требований, она сразу отозвала своё вынужденное согласие и энергично отвергла эту группу заговорщиков.
.gif "Доктор Франц Гартман")
Под постоянным изнуряющим давлением всех этих сложностей, Блаватская, похоже, была совершенно не в состоянии поправить своё здоровье, и огорчение, которое причиняла ей эта непрерывная цепь неприятностей, было столь велико, что наконец её врач категорически заявил, что если она полностью не покинет своё нынешнее окружение, её болезнь в очень скором времени может кончиться фатально. Наконец, с огромным трудом мы получили её согласие на то, что она временно переедет в Европу, и к концу марта она действительно отплыла на пароходе «Тибр» в сопровождении доктора Франца Хартманна, мисс Мэри Флинн и самозванного Бабаджи Дарбхагири Натха. Дамодар Кешуб Маваланкар уже покинул Адьяр 23 февраля, ещё до нашего возвращения из Бирмы, а поскольку планы европейской клики по захвату влияния провалились, заговорщики тоже быстро уехали, и адьярская штаб-квартира казалась пустой и покинутой.
Вскоре после этого полковник Олькотт отбыл в одно из своих частых турне, но прежде чем уехать, он предложил мне на выбор два направления работы. Я мог отправиться в Галле и принять руководство над недавно основанной там теософической школой, или остаться в штаб-квартире и занять должность секретаря-регистратора Теософического Общества. Я выбрал последнее, главным образом потому, что это позволяло мне оставаться в центре движения, где, как я знал, в материализованных формах часто показывались наши Учителя.
Хотя секретарь-регистратор должен был также выполнять функции управляющего редакции «Теософиста» и книжного
издательства, в те ранние дни эта работа всё же была очень лёгкой. Я старался изо всех сил, но боюсь, что ни в одной из этих функций блистательного успеха не достиг, потому что был совершенно неопытен в бизнесе и имел мало представления о том, какие книги будут продаваться хорошо, а какие не будут. Моим предшественником в этой должности был вышеупомянутый Дамодар, и хотя я мало понимал в бизнесе, мне думается, что он должно быть понимал в нём ещё меньше, поскольку я нашёл все дела в состоянии хаоса, а на полу лежали груды неотвеченных и даже нераспечатанных писем. Я думаю, что фактически Дамодар настолько всецело жил на высших планах, что в действительности у него не оставалось времени для физического, и полагаю, что он даже испытывал к нему сильное отвращение. Он писал статьи и письма с огромной силой и неустанным усердием, а мирские соображения, подобные заполнению заказов на книги и подтверждению подписок, просто не входили в мир его мысли вообще. Наша контора в то время представляла собой длинную центральную комнату с большой верандой, выходившей на реку и на то место, где теперь стоят статуи Основателей. Сейчас она используется в качестве этакого читального зала, будучи дополнением к библиотеке.
* * *
Я уже говорил, что в те времена наши Учителя иногда материализовывались. Следует помнить, что тогда никто из нас, кроме самой Блаватской (и в некоторой степени Дамодара) не развил астрального зрения в такой мере, чтобы пользоваться им, будучи в бодрствующим состоянии в физическом теле. Не мог никто иной и доставлять сообщения с высших планов с требуемой достоверностью. Так что когда наши Учителя желали передать что-нибудь именно нам, им приходилось либо объявлять это через Е. П. Блаватскую, написав это в письме, которое материализовывалось феноменальным способом, либо показываться в материализованной форме и говорить устно.
Именно в таких материализованных формах я впервые и увидел обоих Учителей, наиболее тесно связанных с Теософическим Обществом. Моего собственного учителя, известного нам теперь как Чохан Кут Хуми, я впервые встретил (на физическом плане) на квадрате крыши перед дверью комнаты президента, которую тогда занимала Е. П. Блаватская. Сделанные с тех пор добавления так изменили вид этой крыши, что теперь нелегко точно проследить контуры прежнего здания, но тогда там было нечто вроде баллюстрады, проходившей спереди дома по краю крыши, и случилось так, что я смотрел в её сторону, когда Учитель материализовался, как раз переступая через эту баллюстраду, будто до этого он летел по воздуху.
Естественно, я бросился вперёд и простёрся перед ним. Он поднял меня с доброй улыбкой, сказав, что хотя такая демонстрация почтения в обычае у народов Индии, он не ожидает такого от европейских учеников, и пожалуй, если каждая нация ограничится собственными методами приветствия, будет только меньше случаев для неловкости и затруднения.
А первый раз увидеть Учителя Мория я удостоился чести в одном из уже упомянутых случаев, когда он посещал 
Блаватскую и возобновлял её силы, чтобы она могла нести бремя своих тяжких трудов.
Тем, кто знаком с расположением комнат президента в 1885 году, будет понятно, что я имею в виду, сказав, что мы трое — европейская дама, видный индийский член и я — сидели в прихожей, от которой под прямым углом отходила спальня Блаватской. (Квадратная комната, которую наш президент занимает сейчас, тогда ещё не была добавлена). Дама сидела на диванной подушке справа от входной двери, облокотившись на перила лестницы, идущей вниз, в ванную. Индийский брат и я сидели на полу в противоположном углу этой небольшой прихожей, прислонившись спинами к краю дивана, который стоял сразу справа от двери в спальню Блаватской.
Сама наша основательница лежала в этой спальне на кровати в состоянии крайней слабости. Она только что погрузилась в сон, так что ухаживавшая за ней женщина решила, что вполне может выкроить несколько минут передышки, и вышла посидеть с нами. Она слёзно описывала нам исключительную слабость Блаватской, когда внезапно прервалась и сказала: «Кто бы это мог быть?» — ибо все мы услышали твёрдые и быстрые шаги, приближавшиеся к нам по открытой тогда крыше за спальней. Шаги приближались оттуда сверху, быстро прошли перед окном, к которому мы были обращены, и в комнату вошёл Учитель Мория; но женщина его не видела, поскольку когда он вошёл, напряжённое выражение покинуло её лицо, и она откинулась на свою подушку, будто уже спала. Мы с индийцем вскочили на ноги и простёрлись, но Учитель Мория с яркой улыбкой и благословляющим мановением руки быстро прошёл мимо нас и свернул в спальню Блаватской.
Мы услышали её восклицание, затем несколько слов, произнесённых его голосом, и её ответ, а через несколько минут он опять вышел тем же быстрым шагом, снова улыбкой ответив на наши приветствия и удалился тем же путём, каким и пришёл. Только после того, как он покинул комнату, дама поднялась из своего угла с восклицанием: «О, кто это был?»
.jpg "Е.П. Блаватская. Апер-Норвуд. Лондон. 1887")
Но прежде чем мы смогли обсудить этот вопрос, наше внимание было отвлечено криком мадам Блаватской, призывающей сиделку. Его тон был удивительно громким и твёрдым:
«Где моё платье? Я хочу одеться!» Сиделка с отчаянием взглянула на нас (поскольку доктор прописал больной абсолютный покой), но Блаватская была из тех, «кому повинуются», причём в очень значительной мере, и конечно, она была тут же одета и вышла гораздо более похожей на прежнюю себя. Её учитель спросил её, желает ли она уйти, — а она была очень близка к тому, и испытывала страшные страдания, — или решит поддерживать физическое тело ещё несколько лет, чтобы написать свою великую книгу «Тайная доктрина». Она выбрала остаться. Не думаю, что я преувеличу, сказав, что с того времени она едва ли имела час, свободный от боли, но она боролась с ней великолепно. Она написала эту книгу, и теперь она остаётся памятником, который простоит века. Я думаю, Блаватская никогда не будет забыта, пока эта и другие её книги остаются, чтобы говорить о ней и от её имени…
Примечания…
* Через 100 лет само Общество Психических Исследований дезавуировало этот отчёт и признало, что Блаватская была осуждена несправедливо. — Прим. пер.
** "Theosophical Worthies" (данная книга написана приблизительно в 1930 г.) — Прим. пер.
*** C. Jinarajadasa, "The Golden Book of The Theosophical Society".
**** См. также статью Е. П. Блаватской "Число семь и наше Общество". — Прим. Пер. …
Статья дана с сокращениями.
Похожие статьи:
05.11.2013 12:35
Ольга Ф.10-11-2013 16:13:01
Я не ошибусь, утверждая, что публикацией данной статьи Ледбитерсайтом "Адамант" реабилитирован?
Бэйли, Хорши... Кто станет следующим?
Печально.
Татьяна Бойкова11-11-2013 16:22:01
Ольга, спасибо за неравнодушие. И все же, к счастью, Вы ошибаетесь. Мы не собирались заниматься реабилитацией Ледбитера, но если в самом начале своего пути он был рядом с Е.П. Блаватской, и хорошо пишет о ней в своих воспоминаниях, открывая еще какие-то неизвестные, драгоценные крупицы ее жизни, то разве это плохо? Ведь нам с Вами хорошо известны другие примеры описаний ее жизни после более или менее близкого подхода к этой великой личности… Поэтому , если человек впоследствии уклонился не в ту сторону, но сохранил добрые воспоминания о своем бывшем Учителе, наверно не стоит умолять именно этого факта. Что касается личностей Бейли и Хоршей, то о них и говорить не стоит.
Сергей Целух15-06-2016 06:27:01
Считаю, что Ольга Ф. совершенно не права. Она даже не разобралась о чем идет в статье речь. Ледбитер пишет правду, причем такую, какая она есть на самом деле. Он не выдумывает, не фантазирует, а передает то, что видел своими глазами и пережил сам. Зачем же такому человеку навешивать разные ярлыки. Зачем выдумывать разные небылицы и скрывать то, что было на самом деле. Статья замечательная во всех отношениях.
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".