26 марта в 19:00 в Московском доме книги состоится презентация книги «Николай Рерих». Круглый стол «Наследие Николая Рериха – культурный мост между Россией и Индией» (Дели). Выставка Международного Центра Рерихов «Вселенная Мастера», посвященная 150-летию Н.К. Рериха, в Индии Выставка «Издания Международного Центра Рерихов» в Новосибирске. Новости буддизма в Санкт-Петербурге. Благотворительный фонд помощи бездомным животным. Сбор средств для восстановления культурной деятельности общественного Музея имени Н.К. Рериха. «Музей, который потеряла Россия». Виртуальный тур по залам Общественного музея им. Н.К. Рериха. Вся правда о Международном Центре Рерихов, его культурно-просветительской деятельности и достижениях. Фотохроника погрома общественного Музея имени Н.К. Рериха.

Начинающим Галереи Информация Авторам Контакты

Реклама



«И я зажег этот огонь». Л.В. Шапошникова


Божко А.И. -  К.Э.Циолковский в рабочем кабинете

 

 

Биографии великих людей – это прежде всего борьба, жгучая борьба, беспощадная война за новое, доселе неслыханное и невиданное, которому всегда противится все старое, уходящее, отживающее. Это борьба двух начал – огня и воды, двух разных физиологических существ – юного и старого, двух интеллектуальных основ – идущих вперед и отступающих.

А.Л. Чижевский

 

Мы живем более жизнью космоса, чем жизнью Земли, так как космос бесконечно значительнее Земли по своему объему, массе и времени.

К.Э. Циолковский

 

…К.Э. Циолковский предстал передо мною – не фантазером, не дилетантом, а непонятой и неожиданной человеческой громадой. Он открылся мне с какой-то оглушающей, космически страшной силой, и я увидел то, чего просто не предполагал даже увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией, потрясшей всего меня, как небесный гром.

А.Л. Чижевский

 

Подобно библейским героям, посланникам свыше, К.Э. Циолковский пришел к людям возвестить начало новой космической эры.

Л.В. Голованов

 

 

« – Подследственный Циолковский, к какому политическому лагерю вы принадлежите? Вы с бородой, почти все эсеры с бородой…  Отвечайте.

 

– Мои политические убеждения зависят не от моей бороды, а только от моего желания и парикмахера, которому я не разрешаю стричь ее по его усмотрению. Это во-первых, во-вторых, очевидно, не все эсеры носят бороды, и, в-третьих, Ленин тоже носит небольшую бородку…

 

– Не отвлекайтесь в сторону. Расскажите о вашей политической платформе.

 

– Я знаю только то, что существуют железнодорожные платформы, о других платформах я ничего не слыхал…

 

– Ну, вот необразованный какой! Вы – семинарист?

 

– Увы, нет, даже не семинарист, я прошел только четыре класса.

 

– Вы, значит, не сын попа и сами не поп?

 

– Верно, ни то ни другое.

 

– А что же вы такое?

 

– Я учитель, математик и изобретатель. Я – самоучка.

 

– То-то и видно, что изобретатель… Что же вы изобретаете?

 

– Металлические дирижабли на тысячу человек, самолеты на сотни и ракеты для исследования мирового пространства…

 

– Ого… го… го… Но сами вы не летаете? Нет. Сидите дома.

 

– Теперь даже не дома, а в тюрьме.

 

– Это верно. Все же расскажите о вашем отношении к партии большевиков.

 

– Ну, так бы вы и спросили, это – ясно. Видите ли, я отношусь к большевикам хорошо, а вот почему они меня арестовали, я не знаю и прошу вас разобраться в этом. Я не вор, не жулик, не убийца, не враг большевиков, а их друг.

 

– Ну, насчет друга – это мы сами разберемся. Нечего рассказывать!

 

– Не тяните канитель, – сказал, наконец, второй [следователь].

 

– Я надеялся, что с приходом большевиков моя научная деятельность получит поощрение и подкрепление, так как все мои труды я отдаю народу. Я всю жизнь работал не разгибая спины… Как вы думаете, для чего я работал? Для обогащения? Нет, я всегда был бедняком, жил с семьей в голоде и холоде, за мои сочинения и изобретения меня все ругали и ругают, потому что я в своих трудах опередил развитие техники лет на сто, а то и больше. Вы понимаете, что значит: опередить? Это значит, что труд, который я опубликовал, например, в 1903 году, будет понят только в 2003 году, т.е. через столетие, а когда его поймут, тогда и воспользуются моими формулами и построят космический корабль для полета на Луну, Венеру или на Марс. Вы понимаете: мы, люди, не должны считать, что только одна Земля, наша колыбель, хороша, надо пойти поохотиться в недрах Вселенной. Там много света и энергии, которая может сделать человека, человека будущего, счастливым, здоровым, несметно богатым. Каждый человек будет несметно богат – вы, большевики, должны понять это. Не о денежном богатстве я говорю, а об энергетическом. Человек может, по моей теории, завоевать большие участки мирового пространства с таким количеством лучистой энергии и других видов энергии, что за него все будут делать машины, а он будет только управлять ими и блаженствовать. И тогда будет установлен одночасовой рабочий день.

 

– Это где? На Луне, что ли?

 

– Сперва такой короткий рабочий день установят на Земле, а потом и на других планетах, где будут людские поселения… Таким образом, я хочу, чтобы вы поняли меня: я работаю на благо рабочего люда, я хочу, чтобы все люди жили в хороших условиях, брали от природы все, что она может дать. А дать она может много, очень много, только бы научиться брать у нее то, что человеку нужно.

 

– Какому?

 

– Ну, конечно, русскому.

 

– Не русскому, а советскому, русского народа теперь нет, есть советская власть и советский народ. Продолжайте <…>

 

– Вы, большевики, являетесь прямыми представителями народа и потому можете считать, что я всю жизнь ждал вас, хотя и не знал вас, даже не догадывался, когда вы придете. Теперь вы пришли, но почему-то не спросили меня: что мне нужно, чтобы мои изобретения принесли пользу народу и сделали бы его непобедимым. Вы совершили большую ошибку, что не пришли ко мне с таким вопросом, а вместо этого вы пришли ко мне с ружьями и показали мне ордер на арест. Право, я не ожидал этого от представителей народа. Понимаете ли вы меня?

 

– Ну, ясно, понимаем! Продолжайте…

 

– Я всегда считал и теперь считаю, что моими знаниями и творениями я служил народу, в это я верю и сейчас, несмотря на то, что сижу в узилище по какому-то злому навету. Злым и тупым должен быть тот человек, который заподозрил меня в чем-то антигосударственном, антибольшевистском. Я даже не могу себе его представить.

 

– Оставьте эти разговоры… Продолжайте рассказ об отношении к большевикам.

 

– Хорошо. Продолжаю. Я хочу, чтобы вы поняли меня верно.

 

– Один час работы в день – неосуществимые обещания! Нам теперь нужны не обещания, а реальные дела, а вы все фантазируете. Прошу вас прекратить это, и рассказывайте о ваших контрреволюционных делах!

 

– Да таких дел никогда не было и нет»[1].

 

Наконец его отпустили.

 

Описанное выше произошло в 1918 году. Ночью к неказистому деревянному домику Циолковских подошли пять вооруженных человек. Один из них громко и бесцеремонно постучал в дверь. Вошли громко разговаривая и стуча сапогами. Проснулась жена Варвара Евграфовна и дети. Начали обыск. Перетряхивали постельное белье, перелистывали книги и рукописи, перерыли ящики в шкафу и комоде. Изъяли календари за десятки лет, на которых были царские портреты.

 

– Одевайтесь, – коротко бросил старший Константину Эдуардовичу. – Поедете с нами.

 

Его привезли в Москву, на Лубянку, где размещалась ЧК, и поместили в камеру. «Холодная тюрьма, – позже рассказывал Циолковский Чижевскому, – полумрак, одиночка с “глазком”, с железной дверью и прикованной к стене кроватью. Окно с решеткой у потолка <…> Не думайте, что я был свободен от каких-либо необоснованных подозрений! Отнюдь нет. Я был несколько раз подвергнут разрушающим ум и душу допросам. Их было двое, я один. Мне была предложена табуретка. Они сидели на мягких стульях с удобной спинкой. Курили махорку. Дело было зимой, и в холодной комнате носились сизые волны махорочного дыма. Меня мутило, спина начинала ныть»[2].

 

Он вернулся домой полубольной, голодный и убитый всем случившимся. Жена, увидев его, заплакала тихо и горестно. Так начался для великого Циолковского первый год советской власти. Могло быть и хуже. Он был уверен, что на него донесли. Но зачем и для чего? Только потому, что он был пронзительно беден и ходил в латаных брюках? Или потому, что не был похож на других ни в мыслях, ни в поступках? А может быть, потому, что был устремлен в звездное небо и грезил им? Или кому-то помешали его дерзкие мечты о полете человека в Космос? Он знал, что многие в Калуге его не любили, но не до такой же степени, чтобы отправлять в тюрьму, где его подвергли чекистским изнурительным допросам. Он не мог поверить, что кто-то мог сделать такое, так же, как не верил людской подлости, зависти и желанию причинить ему вред без всяких оснований. Он не верил этому, но когда ему под напором обстоятельств приходилось верить, думал, что его сердце не выдержит такого. Ему мстили за мечту, которую по своей серости и невежеству не понимали, его порой ненавидели за то, что он занимался, как казалось остальным, бесполезным делом, строя модели каких-то летательных аппаратов, и писал о заселении Космоса человеком. Его презирали за неизбывную бедность, в то же время чувствуя, что за этим что-то кроется, им недоступное и более высокое, чего никогда не достичь им со своей сытостью и благосостоянием. Им, обывателям города, было неясно, почему же все-таки, несмотря ни на что, его голова возвышалась над их безликой толпой, устремленная туда, о чем эта толпа даже не подозревала. Он чувствовал ее стихийную враждебность, но не мог ничего с ней поделать… По Калуге о нем ходили самые дурные, а подчас чудовищные слухи. А.Л. Чижевский, близкий друг Циолковского, пишет в своих воспоминаниях:

 

«Этот, говорили мне, калужский абориген, выживший из ума человек, полуграмотный невежда, учитель арифметики у епархиалок (какой ужас), какая постыдная должность – у епархиалок, т.е. у поповских дочек, ничего не понимающий в науке, в астрономии или в механике, берется за решение неразрешимых задач, над которыми бились умы знаменитых профессоров. Этот, с позволения сказать, учитель приготовительного класса сует свой нос в области, к которым он не имел и не имеет ровно никакого отношения, – высшую математику и астрономию! Да ведь это же курам на смех! <…> Позор городу, в котором живет человек, распространяющий никчемные фантазии по всей стране. Ведь он печатает за свой счет десятки брошюр толщиной в несколько страниц и рассылает их бесплатно во все концы России. О чем только думает начальство?»[3] И далее:

 

«Этот всезнайка Циолковский является на фоне нашего города весьма непривлекательной фигурой. Почти без всякого образования, самоучка, едва-едва разбирающийся в арифметике, возмечтал стать великим человеком и проектирует какие-то сногсшибательные ракеты на Луну и чуть ли не на Марс. Нельзя же допускать, чтобы каждый маньяк и параноик мог печатать тонюсенькие брошюрки и туманить ими мозги нашего юношества»[4]. И это о Циолковском, который прославит не только Калугу, но и всю Россию, чей памятник будет стоять в центре Калуги, а Музей истории космонавтики его имени на берегу Оки получит мировую известность.

 

Пример с Циолковским – самый убедительный и пронзительный факт человеческой слепоты и неразвитости сознания. Драматическая проблема великого человека и толпы, его окружающей, встает во весь свой исторический рост. И делает этого великого бессмертным, а толпу предает достойному ее позору и забвению. Но это результат. А пока великий человек несет крест своей миссии на Голгофу всеобщего непризнания и неприязни. И своей судьбой, и своей жизнью подтверждает страшный и таинственный закон, действующий в мире плотной материи.

 

«Высокое благородство души К.Э. Циолковского, – писал Чижевский, – с трудом выносило окружающую его обстановку: тупость провинциальной жизни, мелкое мещанство, людей в футлярах, чиновников и бюрократов, которые смотрели на него сверху вниз и пользовались всяким случаем, чтобы указать ему “дистанцию” между ними и им – вольнодумцем, фантазером и “бездельником”! Трудно ему было всю жизнь прожить в провинции, где знали его уже десятки лет и где за ним по пятам ходили самые ложные и нелепые слухи. Все жители Калуги знали его в лицо. Все знали, что он добрый, хороший человек, что он никогда никого не обижал и не обидит и что уже по одному этому признаку он должен считаться большим и уважаемым человеком. Но было как раз наоборот. Его добро принимали за слабость, его благодушие – за малодушие, его благожелательность считали напускной и не верили ей. В сумме все мнения калужан сводились к тому, что К.Э. Циолковский “бездельник” и фантазер, а потому не заслуживает снисхождения, и судили его судом строгим и несправедливым»[5].

 

Ну а что же сам Константин Эдуардович? Как относился ко всему этому?

 

«К сожалению, мне пришлось испить чашу горького непонимания и недооценки до самого дна, – скорбно повествовал Константин Эдуардович. – Я сыт надругательством и недоброжелательством ко мне и буду им сыт до самой смерти <…> Я должен был оправдываться перед людьми, что позволяю себе инако мыслить, что ратовал за самолеты тяжелее воздуха, за металлический дирижабль, бесколесные поезда, космическую многоступенчатую ракету и многое, многое другое. Люди утверждали, что этого я, простой смертный, не сошедший с Олимпа, не имел права делать, а потому Зевс Громовержец покарал и будет неустанно карать меня за мое великое зазнайство…»[6]

«Итак, – продолжал Константин Эдуардович, – я был виноват уже тем, что существовал. Об этом мне без устали повторяли все, кому было не лень. Меня обвиняли в бездеятельности, хотя я работал от зари до зари, но под деятельностью понимали службу царю и отечеству, а не размышления над теорией о полете ракеты. “Вы могли бы вдвое больше зарабатывать – вдвое, поймите, вдвое больше, если бы не сочиняли ваши сочинения, – говорили мне. – Это – первое. Вы могли бы приносить семье больше денег, если бы не тратили их на печатание ваших сочинений. Во-вторых, вы могли бы пользоваться всеобщим уважением, если бы не развивали вздорных завиральных идей, которые портят вашу жизнь и умаляют ваш авторитет. Подумайте над этими словами, и вы сами одобрите их!” Так учили меня, когда мне было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят и более лет. Подобно приготовишке, я должен был выслушивать эти речи от боровских и калужских учителей, попов, чиновников, баб в салопах и чепчиках, от так называемых здравомыслящих граждан. Все говорили мне об одном и том же – пора, дескать, тебе взяться за ум, не позорить семью и добывать деньгу <…> Мне никто не помогал, а только попрекали, бросали меня в грязь и смешивали с ней. Один неглупый батюшка нередко захаживал ко мне и всякий раз говорил: “Не забывайте, Константин Эдуардович, что вы живете не в Америке, а в России, где вас могут совершенно зря продать за чечевичную похлебку, сгноить в тюрьме, уничтожить. Вам следовало бы публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений, которые всеми признаются заблуждениями, и перестать дразнить быков красным плащом матадора!”»[7]

 

 

Батюшка был не только неглуп, но и лукав. Он как будто заботился о Циолковском, а в то же время настоятельно советовал ему «публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений». Церковь осторожно протягивала свою руку к новому космическому мировоззрению, стараясь устранить его в самом зачатке. Потом она станет делать это более открыто и настойчиво, чем тогда при царе. Батюшка вел себя более тактично при этом, чем те калужане, которые своими советами унижали и оскорбляли Циолковского.

 

В силу своего характера ему было трудно защищать себя, да он и не стремился этого делать. По своей натуре он был доверчив и чист в отношении к людям и не ожидал от них того, что они предпринимали против него. То, что человек может говорить одно, а делать другое, повергало его в шок, и он никак не мог понять, что так можно поступать. Он был предельно честен и полагал, что остальные люди такие же. Поэтому его было легко обмануть, что случалось с ним не однажды. Ему были чужды всякого рода дипломатия и обходные маневры. Его бесхитростность и полная неспособность к интриге ставили его иногда в довольно тяжелое положение, из которого выводило его только мужество и непоколебимая вера в человека, как такового. Ему было трудно распознавать людей, и он нередко совершал ошибки, ибо думал о людях лучше, чем они были на самом деле. Человек высочайшей нравственности, он никогда не пытался «урвать кусок» для себя, каким бы этот «кусок» ни был. Единственное, на что он претендовал, – это возможность работать над своими идеями во имя человечества, а также доводить их до других. Ему было трудно жить среди людей с его безграничной доверчивостью, но он терпеливо сносил их выходки и поступки, их подлость и клевету. Он никогда не позволял своему внутреннему возмущению вылиться наружу. У него не было ни близких друзей, ни добрых знакомых, с которыми он мог бы откровенно, без утайки поделиться своими идеями, а иногда и переживаниями. Такого друга он обрел только после знакомства с Александром Леонидовичем Чижевским, который стал не только его другом, но и единомышленником, сыгравшим значительную роль в формировании нового космического мышления. Для тех же, кто жил с ним рядом, видел его и разговаривал с ним, он продолжал оставаться чудаком и фантазером, не заслуживающим их особого внимания. Может быть, поэтому так мало о нем осталось сведений, которые мы могли бы назвать свидетельствами. Обращаясь к живому, человеческому материалу об этом великом и уникальном человеке, я в первую очередь использую то, что оставил нам его друг и ученик А.Л. Чижевский. Именно он, глубоко уважавший, любивший и безмерно ценивший Циолковского, зорким взглядом ученого и поэта сумел разглядеть последнего во всем его духовном богатстве, разносторонности, трагичности и, наконец, истинной гениальности.

 

«Константин Эдуардович, – пишет Чижевский, – был выше среднего роста, худощавый и лишь по мере старения несколько располнел. Слегка сутулился, особенно когда работал за столом. Но чаще всего он писал на фанерном листе, положенном на колени. Писал карандашом, под копирку, чернилами – реже. Ходил медленно и спокойно. В движениях был уверен и прост. Хорошо и быстро ездил на велосипеде – до глубокой старости. Но любил и гулять, всматриваясь в окружающую природу. Великие умы часто занимали себя какой-либо механической работой. Спиноза шлифовал стекла, Монтескье огородничал, Толстой ходил за плугом, Павлов играл в городки, Циолковский же любил слесарную и столярную работу. Лицо его было исключительно выразительно: выпуклый лоб, обрамленный седыми волосами, тонкими, слегка вьющимися, легкими как пух; глубокие серые и очень добрые, приветливые, слегка улыбающиеся глаза; крупный нос и большая борода завершали его своеобразный облик. Такими мы представляем себе да Винчи, Тициана или Галилея. Вследствие глухоты он был всегда как бы насторожен, очень внимателен и смотрел собеседнику прямо в глаза, в лицо. Это помогало ему понимать недослышанное. За долгую жизнь он изучил разнообразные изменения черт человеческого лица и угадывал по этим чертам мысли собеседника. Несколько раз он поражал меня неожиданной проницательностью»[8].

 

 

«Одевался он всегда просто, но очень опрятно. Русская белая рубаха и черные в серую полоску штаны, шляпа и черный плащ с позолоченными застежками в виде львиных голов составляли его летнюю одежду»[9].

 

«Константин Эдуардович обладал глубоким, мягким и звучным голосом, в котором чувствовалась его постоянная доброжелательность. Он говорил просто, понятно и образно, убежденно и убедительно. Не имея дара оратора, он обладал даром большой человеческой искренности, которая рождается с человеком и которую нельзя приобрести ни стараниями, ни упорством. Это не было искусством: сама природа наделила его этим редчайшим благоухающим даром бесконечной доброты к людям»[10].

 

И еще: «…он говорил хорошо, но негромко, без всякого пафоса, даже тогда, когда говорил на излюбленную тему – о космических путешествиях в кабине ракетного корабля и о грядущих завоеваниях космических тел. И тем не менее под покровом большой простоты скрывалась натура, пылающая внутренней духовной страстью, натура первооткрывателя, увидевшего своим орлиным взором то, чего еще никто не видел, и очарованного этим величественным зрелищем. Человек, маленькое, еле видимое на расстоянии одного километра существо, должен стать гигантом, завоевателем космических бездн»[11].

 

И еще хотелось бы привести два высказывания Чижевского, в которых он дает общую оценку личности Циолковского и его труда. «Под скромной внешностью учителя, тихого и доброго человека, скрывался громокипящий дух, безудержный полет творящей, созидающей и проводящей мысли, опередившей своих современников и потому непризнанной вплоть до старости! Он умел дерзать. Не имея ни чинов, ни орденов, ни научных званий, ни ученых степеней, он был значительнее и выше многих своих современников, которые в него бросали камни…»[12]

 

И далее: «Личность К.Э. Циолковского с каждым днем приобретает все большее и большее значение в связи с тем, что его предвидения, его гениальная интуиция, его научные труды в области ракетной техники и космонавтики буквально покорили весь мир, и имя его стало именем нарицательным, как имена ученых, опередивших творениями свой век»[13].

 

Эта мысль Чижевского о том, что Циолковский опередил свой век и свое время, представляется мне глубокой и справедливой. Именно опережение своего времени поставило Циолковского в то трудное и тяжелое положение, которое сопровождало его всю жизнь. В эпоху классической и традиционной науки, механистического мировоззрения он совершил отважный прорыв в будущее, принеся человечеству весть о кораблях, уходящих в таинственные глубины Космоса, о новой космической эре.

 

Его философская книга «Монизм Вселенной» вышла в 1924 году. Наряду с разносными рецензиями мы видим и другие. Вот одна из них, подписанная инициалами Д.Б.: «Вы говорите о вечной, сложной жизни космоса. Я не вижу тут и доли мистики – ничего, кроме научного знания. Вы заставляете человека жить сознанием космоса, повергаете его в восторг от созерцания бесконечной жизни мира. Вы правы: знание жизни Вселенной, понимание себя как ее части дает человеку радость и спокойствие. Одно лишь вырывается по прочтении вашей книги: к знанию, к светлому, великому будущему человека!..»[14]

 

Тех, кто понимал Циолковского и поддерживал его при жизни, были единицы… Так получилось, что жизнь Циолковского оказалась куда труднее и тяжелее, чем у других известных и великих людей России. Возможно, в такой его судьбе была заключена какая-то тайна, которая со временем откроется. Но это случится тогда, когда мы начнем пристально вглядываться в таких людей, размышлять об их творчестве и судить о них как о части единого великого Мироздания, несущего в своих сокровенных процессах информацию о них. Их эволюция до сих пор остается скрытой от нас, их предназначение и миссия – неизвестными. Скупые сведения о событиях их жизни и их поступках, корни которых уходят в невидимые глубины их внутреннего мира, до сих пор недоступны для нашего постижения их реальной сути.

 

________________________________

 

Примечания

 

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. М., 1995. С. 77–79.

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 76–77.

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 188.

4 Там же.

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 189.

6 Там же. С. 192

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 193–194.

Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 66.

9 Там же. С. 67.

10 Там же.

11 Там же. С. 68.

12 Там же. С. 199.

13 Там же. С. 31.

14 Циолковский К.Э. Гений среди людей. М., 2002. С. 189.

 

 

*   *   *

 

 

 

Константин Эдуардович Циолковский родился в 1857 году в Рязани в семье мелкого чиновника. Семья была большая, многодетная и все время нуждалась. Скудной зарплаты отца хронически не хватало, чтобы содержать ее в достатке. Судьба начала преследовать Циолковского с самого детства. Когда ему было 10 лет, он простудился, катаясь зимой на санках, долго болел, с трудом выздоровел, но остался глухим. «…Отсутствие ясных звуковых ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества – сильно меня отупили»[1], – вспоминал он. Самым трагическим для него было то, что он в таком состоянии не смог продолжать учебу. С трудом закончив 4-й класс, он оказался выброшенным за борт какой-либо системы образования и был предоставлен самому себе. Несколько позже он увидел в этом недостатке и другую сторону, которая повлияла самым решительным образом на всю его жизнь. «Глухота, – писал он, – заставляя непрерывно страдать мое самолюбие, была моей погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ»[2]. Циолковский с самого детства проявлял признаки богатой, но странной одаренности, которая как-то с трудом воспринималась, а скорее не воспринималась теми, кто его окружал. В 9 лет он, неожиданно даже для себя, стал мечтать о невесомости и прыгал с забора, чтобы оторваться от земли и полететь. Полетов не случилось, а некоторые последствия таких прыжков долго давали о себе знать. После того, как он потерял слух и нормальная учеба для него закончилась, он стал много читать и обнаружил для себя много необычного. «Я узнал, – пишет он, – о расстоянии до Солнца. Очень удивился и всем об этом сообщал»[3]. И еще он бесстрашно залезал на колокольню старинной церкви, откуда с ветхого балкончика открывался прекрасный вид на город и его окрестности. Выше него было только небо. И то, что все остальное было у него под ногами, доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

 

Когда ему исполнилось 13 лет, умерла мать на сороковом году жизни, что тяжело сказалось на положении семьи, и в том числе самого Константина. Затем возникли трудности и с самообразованием. «…Книг было мало, – вспоминал он, – учителей у меня совсем не было, и потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, и разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи»[4]. Он прочел учебник арифметики и все понял. Также были ему понятны книги по естественным и точным наукам, которые стояли в отцовской библиотеке. К этому добавилось увлечение различным мастерством. Он сам соорудил астролябию, а затем высотомер, с помощью которых определял высоту и расстояние до недоступных ему предметов. У мальчика были, как у нас говорят, золотые руки, а голова и того лучше. Отец, наблюдая за сыном, понимал, сколь он способен, и решил отправить его в Москву в надежде, что там у сына что-нибудь да сложится, может быть, кто-то и обратит на него внимание. В шестнадцать лет Константин уезжает в Москву и живет там почти три года. Отец высылал сыну по 10–15 рублей ежемесячно на пропитание и прочие нужды. «Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю. Зато покупал книги, трубки, ртуть, серную кислоту и пр.»[5], – вспоминал Циолковский. И вид у него был более чем странный. Длинные волосы, на стрижку которых у него не было ни времени, ни денег, штаны в дырках, прожженных кислотами. За это время самостоятельно прошел курс математики и физики, затем занялся высшей математикой. В связи с этим «прочел курсы высшей алгебры, дифференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию и пр.»[6]. Наряду с успешным процессом самообразования он ставил перед собой и решал ряд проблем, которые требовали способности технического моделирования и точного воображения. Например, нельзя ли использовать центробежную силу, с помощью которой можно было бы подняться в заатмосферное пространство. «Я придумал такую машину <…> Я был в таком восторге, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью час-два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, еще дорогой я понял, что я заблуждаюсь: будет трясение машины, и только. Ни на один грамм вес ее не уменьшится. Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимался на нем с великим очарованием»[7]. Так кончился его первый выход в ближний Космос. Но эта неудача никоим образом его не остановила. «…И тогда я уже думал о завоевании Вселенной»[8], – отмечает он. Какой же силы должна была быть овладевшая им уже в юности идея, чтобы несмотря на голод, холод и прочие невзгоды, жить только ею, думать только о космических просторах и завоевании Вселенной. Его дух, в мощном устремлении в таинственные глубины этой Вселенной, уже не знал никаких преград, никаких препятствий. В нем совершился удивительный процесс – его дух победил материю, овладел ею и подчинил ее себе. С этого момента для него, Циолковского, как бы перестала существовать всесильная земная материя, ее невзгоды, ее нужды, ее радости и ее власть над ним. В это же время у него произошла встреча с человеком, который, возможно, повлиял на него. Я говорю – возможно, поскольку сам он о таком влиянии не пишет. «…В Чертковской библиотеке, – сообщает Циолковский в своей работе «Черты из моей жизни», – я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души <…> Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров, друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое крохотное жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился»[9]. Как бы то ни было, но свое единомыслие с Николаем Федоровым он не смог не почувствовать, как и Федоров по отношению к нему. Трудно сказать теперь, как развивались бы в дальнейшем их отношения и были ли они вообще, но в 1876 году Циолковскому пришлось покинуть Москву. Отец вызвал его в Вятку, где в это время обитала семья. Там юноша стал давать частные уроки, которые пользовались большим успехом. Так продолжалось до 1878 года, когда отец ушел в отставку и семья вновь переселилась в Рязань. «В Рязани я побывал, – пишет Циолковский, – в местах, где прежде жил. Все показалось очень маленьким, жалким, загрязненным. Знакомые – приземистыми и сильно постаревшими. Сады, дворы и дома уже не казались такими интересными, как прежде: обычное разочарование от старых мест»[10].

 

Не имея никакого официального образования, он сдал экзамен на учителя. С этим экзаменом были связаны некоторые материальные затруднения, к которым он уже привык.

 

«На экзамене я был в серой заплатанной блузе. Пальто и прочее – все это было в жалком состоянии, а денег почти не оставалось»[11]. После получения звания учителя необходимо было сшить вицмундир, брюки и жилет. Все было сделано только за 25 рублей. «Кстати сказать, – замечает он, – что все сорок лет моего последующего учительства я больше мундира не шил»[12]. На все торжества он надевал все тот же, сшитый с таким трудом в Рязани, старый учительский вицмундир. На новый он себе за всю свою учительскую жизнь так и не заработал. Учительство так и не стало для него главным в его жизни. Оно было средством к существованию его собственной большой семьи. «Главным же образом, я погружался в законы тяготения тел разной формы и изучал разного рода движения, которые вызывали относительную тяжесть <…> Каждый день я гулял довольно далеко от дома и мечтал об этих работах и о дирижаблях»[13].

 

В 1880 году его назначили учителем арифметики уездного училища в Боровске. Небольшой городок жил своей замкнутой жизнью и не пускал в нее ни чужих, ни приезжих. Молодой учитель остановился в номере маленькой гостиницы и долго не мог найти себе квартиры. Большую часть города составляли раскольники, неприветливые и неразговорчивые люди. Наконец, после долгих мыканий, снял себе две комнаты в доме, где жил хозяин с дочерью. В Боровске он, против всякого ожидания, прожил двенадцать лет, там же женился, там родились его первые дети. Женился на Варваре Евграфовне, дочери своего хозяина. «Пора было жениться, и я женился на ней без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась»[14]. И не только оправдалась. Она прожила всю жизнь рядом с ним, в нужде, нищете и поругании. Тихо и скромно выполняла свой долг матери и жены, заботилась о муже и детях и очень берегла своего странного и непонятного ей мужа. Венчание прошло более чем скромно. В церковь за четыре версты отправились пешком. Никаких нарядов, присущих данному случаю, не покупали.

 

«В день венчания, – вспоминает Циолковский, – купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин»[15]. История умалчивает о том, как вела себя при этом молодая жена. Есть основания полагать, что вполне смиренно. Она хорошо себе представляла жильца, ставшего теперь ее мужем, и не протестовала. На скромном свадебном ужине никто не пил, напился только венчавший их поп. После свадьбы мало что изменилось. Преподавание в училище, работа дома над книгами, размышления, которые вызывали неожиданно пришедшие ему в голову идеи. Эти идеи не всегда были безопасными. Он размышлял об особенностях истории человечества и, естественно, затрагивал и проблемы религиозные. На все у него была своя позиция. Он утверждал, что Христос «был только добрый и умный человек, иначе он не говорил бы такие вещи: “Понимающий меня может делать то же, что и я, и даже больше”. Главное не его заклинания, лечение и “чудеса”, а его философия»[16].

 

О «ереси» Циолковского немедленно донесли начальству в Калугу. Последовал немедленный вызов.

 

«Занял деньги, поехал, – описывает этот эпизод сам «виновник» случившегося. – Начальник оказался на даче. Отправились на дачу. Вышел добродушный старичок и попросил меня подождать, пока он выкупается. “Возница не хочет ждать”, – сказал я. Омрачился директор, и произошел такой между нами диалог.

 

– Вы меня вызываете, а средств на поездку у меня нет…

 

– Куда же вы деваете свое жалованье?

 

– Я большую часть его трачу на физические и химические приборы, покупаю книги, делаю опыты…

 

– Ничего этого вам не нужно… Правда ли, что вы при свидетелях говорили про Христа то-то и то-то?

 

– Правда, но ведь это есть в Евангелии Иоанна.

 

– Вздор, такого текста нет и быть не может!!! Имеете ли вы состояние?

 

– Ничего не имею.

 

– Как же вы, нищий, решаетесь говорить такие вещи?!

 

Я должен был обещать не повторять моих “ошибок” и только благодаря этому остался на месте… чтобы работать. Выхода другого, по моему незнанию жизни, не было. Это незнание прошло через всю мою жизнь и заставляло меня делать не то, что я хотел, много терпеть и унижаться. Итак, я возвратился целым к своим физическим забавам и к серьезным математическим работам»[17].

 

«Физическими забавами» он называл занимательные вещицы, которые сам мастерил, стараясь привлечь внимание учеников к физике. «У меня сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации и светились вензеля»[18]. Он был прекрасным педагогом и никогда не жалел времени на то, чтобы продемонстрировать своим ученикам действия законов природы. В этом отношении он был изобретателен и неутомим. Преподавание давалось ему легко, объяснял сложные вещи просто и ясно, за что и снискал любовь своих учеников. «С учениками старшего класса летом катались на моей большой лодке, купались и практиковались в геометрии. Я своими руками сделал две жестяные астролябии и другие приборы. С ними мы и ездили. Я показывал, как снимать планы, определять величину и форму недоступных предметов и местностей и обратно, по плану местности, восстанавливать ее в натуре в любом пустом поле»[19].

 

Талантливый и увлекающийся педагог, он все свое основное время посвящал науке. Самостоятельно разработал теорию газов. С связи с этим был избран членом Физико-химического общества в Москве. «Ломал голову над источниками солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца. О радиоактивности элементов тогда не было ни слуху ни духу. Потом эти работы были напечатаны в разных журналах»[20]. Одна идея рождала другую, и он начинал сразу над ней работать. Когда увлекался, работал без отрыва многими часами. Для него не существовало ни праздников, ни выходных. Со временем он сузил и круг своего общения.

 

«32–33 лет, – пишет далее Циолковский, – я увлекся опытами по сопротивлению воздуха. Потом занялся вычислением и нашел, что закон Ньютона о давлении ветра на наклонную пластинку не верен. Пришел и к другим, менее известным тогда выводам. Помню, на рождественские праздники сидел непрерывно за этой работой недели две. Наконец страшно закружилась голова, и я скорее побежал кататься на коньках»[21].

 

Однажды в Боровске произошло событие, которое оставило след в его жизни, но скорее какой-то невидимый. Приехал его знакомый Голубицкий и сказал, что у него гостит Софья Ковалевская, один из крупнейших математиков России, ученый с мировым именем. Ковалевская хотела познакомиться с Циолковским. Но тот оробел. «Мое убожество и происходящая от этого дикость помешали мне в этом. Я не поехал»[22]. Трудно сейчас сказать, упустил ли он свой единственный шанс, уготованный ему судьбой, или нет. Одно остается реальным – Ковалевская была одной из тех в группе талантливых людей, через которую эволюция творила свою волю и к которой принадлежал и сам Циолковский. Но кроме воли эволюции была еще свободная воля самого человека…

 

Тот же Голубицкий уговорил его поехать в Москву к другому выдающемуся ученому, Столетову, и сделать там доклад о дирижаблях. На этот раз Циолковский согласился. Доклад состоялся в Политехническом музее, и, как пишет сам Циолковский, «никто не возражал»[23]. После этого обещали его устроить в Москве, но так и не устроили. Он продолжал жить и работать в Боровске. От занятий отвлекли его только стихийные бедствия – наводнение и пожар, после которых долго пришлось восстанавливать нанесенный ими ущерб.

 

«В Боровске, – вспоминает Циолковский, – я жил на окраине, и меня постигло наводнение. Поднялись половицы в доме, посуда плавала. Мы сделали мосты из стульев и кроватей и по ним передвигались. Льдины звенели о железные болты и ставни. Лодки подъезжали к окнам. В другой раз более серьезно претерпели от пожара. Все было растаскано или сгорело. Загорелось у соседей от склада неостывшего угля»[24].

 

Погибли рукописи и многие книги. Казалось, сама судьба испытывала его на крепость. Но, несмотря на стихийные бедствия, на перегрузку работой, на постоянную нужду, он никогда не терял ни вкуса к жизни, ни своего любопытства, ни интереса к окружавшему его миру. Однажды поздно ночью он проходил мимо колодца и увидел, что там что-то светится. Подошел ближе и увидел светящиеся гнилушки. Набрал их побольше, а придя домой, разбросал по комнате. Получилось звездное небо, «и все любовались»[25].

 

У него была одна интересная особенность. «Когда же не был занят, – пишет он, – особенно во время прогулок, всегда пел. И пел не песни, а как птица, без слов. Слова бы дали понятие о моих мыслях, а я этого не хотел. Пел и утром и ночью. Это было отдыхом для ума. Мотивы зависели от настроения. Настроение же вызывалось чувствами, впечатлениями, природой и часто чтением. И сейчас я почти каждый день пою и утром, и перед сном, хотя уже и голос охрип, и мелодии стали однообразнее»[26]. Создавалось впечатление, что музыка как бы жила у него внутри и постоянно выливалась из него певучим голосом.

 

В 1892 году его перевели в Калугу. Это был совсем другой мир. Высокие дома, улицы, заполненные народом, люди, с которыми интересно было общаться. Однако особого материального достатка этот переезд ему не принес. Но он стал чаще публиковаться в журналах, таких, как «Наука и жизнь», «Научное обозрение», «Вестник опытной физики», «Вокруг света». Он писал в своих статьях о Солнце, о летательных аппаратах, о новой картине Вселенной, которая складывалась в его размышлениях. В этом же году была опубликована его книга «Аэростат». Преподавал сразу в нескольких училищах, но основным было женское епархиальное училище, где он работал учителем физики. И опять, как и в Боровске, он делает в училище много больше, чем было положено учителю. Физический кабинет был в самом жалком состоянии. «Мне приходилось что можно подправлять. Но я и сам много приборов производил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и пр. Зажженный водород у меня свистел и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость»[27].

 

Но все больше и больше его беспокоило отношение ученых к его статьям. Они никак на них не реагировали. Российская Академия наук, узнав о его деятельности, выделила ему для работы 470 рублей, но статей его в академических изданиях печатать не стала.

 

Среди его чисто научно-технических работ проблема реактивного межпланетного корабля занимала главное место. Первая такого рода публикация вышла у него в 1903 году в отрывках в журнале «Научное обозрение». Ему удалось опубликовать эту же работу, но более расширенную, в 1911–1912 годах в журнале «Вестник воздухоплавания». Журнал был столичным и хорошо известным не только в России, но и за рубежом. Впервые на его работу прореагировали. Но эта реакция была весьма своеобразной. «Тогда многие ученые и инженеры (за границей) заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 г., и поэтому их претензии были потом изобличены»[28]. Однако процесс знакомства зарубежных ученых с работами Циолковского занял немало лет. В 1923 году в Германии вышла работа профессора Германа Оберта. Она называлась «Ракета к планетам». Доказывая возможность преодоления земного притяжения с помощью ракеты, автор ни разу не упомянул имени Циолковского. Через шесть лет Оберт прислал письмо Константину Эдуардовичу. «Многоуважаемый коллега! Большое спасибо за присланный мне материал. Я, разумеется, самый последний, кто стал бы оспоривать Ваше первенство и Ваши заслуги по делу ракет, и я только сожалею, что не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошелся бы без тех многих напрасных трудов, зная Ваши превосходные работы»[29].

 

В 1914 году Циолковский был приглашен в Петербург на Всероссийский воздухоплавательный съезд, где сделал доклад о дирижаблях. Знаменитый Жуковский, автор многих работ по воздухоплаванию, почему-то не одобрил его доклада. Скрытая неприязнь Жуковского сопровождала Циолковского всю его жизнь.

 

________________________

Примечания

 

1 Циолковский К.Э. Гений среди людей. М., 2002. С. 27.

2 Там же. С. 56.

3 Там же. С. 28.

4 Там же. С. 58.

Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 30.

6 Там же. С. 31.

7 Там же. С. 31–32.

8 Там же. С. 32.

9 Там же. С. 33.

10 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 35.

11 Там же. С. 36.

12 Там же.

13 Там же. С. 37.

14 Там же. С. 38.

15 Там же.

16 Там же. С. 38–39.

17 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 39.

18 Там же.

19 Там же. С. 42.

20 Там же. С. 40.

21 Там же. С. 43.

22 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 43.

23 Там же. С. 44.

24 Там же.

25 Там же.

26 Там же.

27 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 49.

28 Там же. С. 50.

29 В Калугу к Циолковскому / Сост. Е.А. Тимошенкова, Т.В. Чугрова. Калуга, 2001. С 26.

 

 

17.09.2020 13:50АВТОР: Л.В. Шапошникова | ПРОСМОТРОВ: 615


ИСТОЧНИК: МЦР



КОММЕНТАРИИ (1)
  • Майя Мартолина18-09-2020 08:12:01

    PS ASPERA AD ASTRA! -- Через тернии к звёздам!

    Честь для меня дороже всего, даже успеха.
    К.Э. Циолковский
    ***
    Нет ничего презреннее толпы.
    Тит Ливий

    Какой прекрасный подарок преподнёс всем нам "Адамант" ко Дню рождения К.Э. Циолковского -- великолепную статью Людмилы Васильевны Шапошниковой
    "И я зажёг этот огонь!..

    Так уж повелось изначально в мире, что гению от науки повсеместно уготована тернистая тропа. Коперник, Бруно, Галилей...
    Аспазия...
    И на наш век перепало. Прежде всего, в лице гениального советского учёного-космиста Константина Эдуардовича Циолковского. Жизнь Циолковского полна лишений и страданий: моральных и физических. Как и многих мыслителей, вело по жизни Константина Эдуардовича духовное одиночество... Удивительная скромность, искренность, терпимость, честь, совесть, человечность отличали учёного.
    Несмотря на жизненные перипетии, Циолковский не роптал, не падал духом. А в своей вселенской возвышенной Мысли парил над невежественной толпой...
    Энтузиазм, непоколебимое мужество, вера в Светлое и Прекрасное будущее своего народа устремляли учёного к беспредельным просторам Вселенной...

    ЦИОЛКОВСКИЙ

    Человек -- проявление воли Вселенной...".
    К.Э.Циолковский.

    "Человек -- проявление воли Вселенной",.. —
    Начертал ты на Млечном Пути.
    И в мечте -- гармонический Разум нетленный
    Ты к земному с Небес приобщил...

    Ты построил свой дом у чертога Вселенной,
    Где подслушал мелодии Сфер...
    В Справедливость небесную проникновенно
    Верил ты, звёздных рун Пионер...

    Ты общинно слагал Бытие Человека
    На страдальчески бренной Земле...
    Созидательный труд в прославление Века
    Утверждал в сокрушающей мгле!

    Паруса Макрокосма вели неизменно
    К необъятным просторам Небес...
    По тернистой межзвездной тропе беспредельной
    Несказанною лирой чудес

    Человеческий взор устремлял ты к вершинам,
    Непрестанно горя, без конца!..
    И Гагарина Юрия Подвиг былинный
    Ты прорёк в созиданье венца!

    "Человек -- проявление воли Вселенной",.. —
    Начертал ты на Млечном Пути.
    И в мечте -- гармонический Разум нетленный
    Ты к земному с Небес приобщил...

    Майя Мартолина


    Администратор

    Спасибо, Майя. Публикация будет продолжена.

ВНИМАНИЕ:

В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:

1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".

2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.

3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".

4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.

5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".



Оставить комментарий

<< Вернуться к «Люди науки »